Саньясин Вечная история

- Но есть Балу, есть…

Да, я знаю, существует невозможная точка, точка удушья: ты идёшь и идёшь, тебя несёт сила, и затем, внезапно, всё блокируется, что-то отказывается, говорит нет – минутная неподатливая жёсткость и ничего другого. Моментальная клетка. Ты стоишь у основания уличного фонтана…. Я до сих пор помню ужасный шлепок Саньясина по своей спине.

- Я больше никогда не увижу Эрика, я никогда не увижу озёр…

- Ах! Это будет.

Бьёрн вскочил.

- Ты бездельник!

Он посмотрел на меня с намерением убить. Я увидел как его рука потянулась к поясу. Мне было абсолютно безразлично, я был за миллионы лиг, он мог бы меня убить, но мне это было безразлично.

Он смягчился.

- О! Нил, Нил, я больше не знаю, я больше ничего не понимаю… Начинать всю работу заново… эта джапа, эти мантры, шесть миллионов мантр?... Я больше ничего не могу, это больше не имеет никакого значения, ничего больше не имеет значения. Три года прошло. Это невозможно. Невозможно, куда ни посмотри. Я потерялся.

Вдруг он развернулся к погребальному костру.

- Вот куда я иду.

И больше не шелохнулся.

Я часто видел эту минуту и каждый раз я слышал тихий голос Балу: "Он собирается умереть… Он собирается умереть…", как будто это было выполнено заранее, решено, осуществлено, и ничего нельзя было предпринять, потому что это уже было сделано.… Я не знаю, было ли это сделано, но в ту секунду я это знал: я видел, как смерть свободно и сознательно входит в Бьёрна. Она была там, он сказал да, это было сделано. Маленькая, мерзкая, ядовитая вибрация похожая на микроскопическую стальную змею. Есть секунда, когда говоришь да - чёрная секунда: он выбрал смерть. Озарение наоборот. Смерть снаружи встречается со смертью внутри. Затем происходит несчастный случай, но это сделано, это выбрано.

Нужно переродиться сверху донизу, или умереть.

Я повернулся к прикованному к месту Бьёрну. Лист пальмы касался его плеча.

- Ты свинья.

Это вырвалось у меня вопреки моей воле. Он почти не сдвинулся, его большие, голубые глаза смотрели на меня так открыто.

- Как это странно, Нил…

Его голос изменился.

- Странно, я прошёл все дороги, чтобы закончить здесь. Я бродил по Европе, Африке, по Востоку, Гималаям, я проделал весь этот путь для того, чтобы прибыть сюда, к погребальному костру, к подножию этого дерева…

Он ткнул пальцем в песок.

- В эту крохотную точку.

И он нарисовал окружность вокруг себя.

- Как это странно, Нил. Я думал, что жизнь большая, бесконечная, всегда новая, и затем я обнаружил, что нарисовал круг который замкнулся, и всё закончилось, я внутри.

Он снова посмотрел на меня с выражением удивлённого ребёнка. В отдалении был слышен звон храмовых колоколов. В дюнах было совершенно спокойно и прозрачно. Это изменило его голос, ставший похожим на голос ребёнка.

- Я помню, однажды с Эриком мы мечтали…. Это было на берегу озера, давным-давно. Жизнь была прекрасна и мне казалось, что одной жизни недостаточно. Это было в мае, когда с юга возвращаются птицы. Мы с Эриком мечтали, что однажды вечером, на перекрёстке дорог, возле серебристой берёзы появится волшебник. Там, возле озера, была серебристая берёза. И волшебник даст нам обоим какой-нибудь дар. Эрик попросил способности идти куда-угодно по своей воле – он хотел путешествовать, увидеть мир. Что касается меня, то я мечтал о том, что волшебник даст мне четыре жизни. Я хотел жить много, о! Разные жизни. Поэтому в тот вечер, под серебристой берёзой, на пересечении дорог, я разделился на четыре части и отправился по четырём дорогам…

Я почти видел его под той серебристой берёзой. Но это было пальмовым деревом в лагуне и птицы ещё не вернулись с севера.

- … Я разошёлся по четырём дорогам и мне было интересно, все ли четверо соберутся вместе однажды вечером, будут ли они достаточно похожи, чтобы вернуться в одну кожу, или трое из нас будут должны умереть для того, чтобы выжил один?

Над лагуной зазвенел маленький гонг. Я мог видеть этих четверых, карабкающихся по дюнам на рандеву; по южной дороге перед домом Тантриста, по западной, сойдя с "Aalesund"а, по северной дороге…. Все эти маленькие "я", которых тащишь с собой… И что за тем, в самом деле? Какая разница?

- Это вздор, Бьёрн. Приходишь в одну точку. Всеми путями ты прибываешь в одну точку. Есть только один человек.

Он погрузил палец в песок.

- Да, в одну и ту же точку.

- И что они делали, три твоих брата?

- Первый был моряком. Другой революционером. Третий искал"тайну". И четвёртый – неизвестным. Я точно не знаю, чего искал третий, но была тайна, которую нужно было найти. И я помню нечто похожее на знак или на ключ к тайне: однажды днём, или скорее ночью, играя на полу в детской со своими игрушками, я вдруг заметил, что моё тело спит на кровати: я увидел себя спящим в кровати, и я же был на полу и играл. В течении минуты я смотрел на тело, спящее на кровати, потом на себя играющего - я был ошеломлён! Затем я испугался и бросился в тело. Я никогда об этом не забывал, я никому об этом не рассказывал, но меня это всегда очень беспокоило. И с тех пор я задавался вопросом, не является ли тело лишь частью меня, одеждой на день – но кем было это "я"? "Я" без тела? "Я" где-то ещё? Где-то ещё, где? Это было очень загадочно…. Потому что мне очень хорошо игралось и жилось без тела; это произошло только потому, что я, подняв глаза, увидел другого – кого другого, кто был этот другой?

- А моряк?

- О! Он… он погиб за бортом "Aalesund"a. Он был полным неудачником - мастер неудач. Не знаю почему, но он должен был потерпеть крах на всех берегах, он не знал никакого покоя, если не терпел неудачи…. Мир проклятия – ничто больше не должно быть спасено.

Тыльной стороной ладони он стёр круг.

- Будто тащишь какой-то груз, Нил, я не знаю, что, ужасная ошибка, которую нужно ликвидировать.

- Конечно! Это всё фальшивые "я", маленькие лгуны, которых тащишь с собой, это то, что душит.

- Я не знаю. Это связано с криком дикого гуся на том озере, как будто я услышал что-то… что-то непереносимое, что убивает интерес ко всему остальному.

- …

- Он мёртв, он просто умер на "Aalesund"e. Они все умерли по дороге – Эрик мёртв, мы не вернулись к серебряной берёзе.

- Был ещё революционер – это я; тот кто хотел спасти своих братьев, изменить мир, найти секрет!

Он повернул голову к дому Тантриста.

- … Недостающий секрет. Этот тоже собирается умереть. Возможно он лишь поле битвы для остальных троих – он тот, кто любит. Он любит и всё. Он ничего не понимает, а просто любит. Иногда он говорит себе, что он сильней богов, потому что любит…

Бьёрн взглянул на меня, мне захотелось крепко обнять его – я никогда не обнимал Бьёрна.

- Эрик не любил, он не мог любить. Однажды он женился на проститутке в качестве вызова – он обычно говорил моя "девушка для развлечений".

- Твои братья очень похожи… А четвёртый?

- Не знаю. Нет никаких новостей.

- Это так Бьёрн, теперь ты знаешь!.. Представь себе на секунду, что ты - торговец раковинами на этом острове и затем головорез, моряк, святой и неизвестно кто ещё, в этих четырёх шкурах, но они все прибыли на этот остров в одну и ту же точку! Однажды они все встретили бы одну и ту же судьбу или одну и ту же невозможность, это нечто внутри, что погружает нас в сердце материи – тогда маски спадают, и ты обнаруживаешь себя в истинном моменте. Есть только один момент. Есть только одна точка. Есть только один человек. Когда мы исчерпаем все наши роли, мы прибываем к этому человеку. Мы тратим двадцать, тридцать лет нашей жизни, считая себя тем, чем мы не являемся – торговцем, доктором, мятежником или королём – и вдруг мы нечто совсем другое. Это переход. Мятеж, да, потому что мы не являемся тем, кто мы есть…. Ты помнишь принца, который превратился в лебедя - маленькие чёрные перья, которые росли каждый раз, когда он оглядывался назад?

- Нет больше никакого "назад". "Aalesund" уплыл.

- Тогда это ты, ты четвёртый и ты здесь.

Он откачнулся, как загнанное в угол животное.

- А может четвертый это ты, и один из нас лишний.

- Ты сумасшедший!

- Тогда почему ты меня преследуешь. Чего ты хочешь, что ты здесь делаешь? Что ты непрестанно твердишь мне с первого дня нашей встречи? – что я неправ: не прав, что ищу любовь; не прав, что ищу силу; не прав, что печалюсь об Эрике; не прав, что хотел уплыть на "Aalesund"е. Неправ везде. Что же мне остаётся?

- …

- Ты совсем сошёл с ума, Бьёрн!

- Итак, у меня больше ничего нет. Или же, ты должен уйти.

- Ты драматизируешь.

- Драматизирую…

Он резким движением откинул прядь волос.

- Ты паришь, да? Ты высоко, ты смотришь на игру сверху вниз. Я бессердечен, чтобы парить, я бессердечен, чтобы быть наверху. Ах! Я видел тебя на корабле, ты был хорош, мистер Кристальный-человек, ты смотрел сверху вниз на тех бедняг, выплёвывающих свои лёгкие полные фосфатной пыли.

- Но Бьёрн…

- Нет, никаких но, я ухожу.

- Итак, ты полагаешь, что если ты будешь пить пиво на средней палубе, то этим всё исправишь?

- Никто не сможет тебя переспорить, Нил, это твоя стеклянная тюрьма. Однажды, я приду и разобью твоё стекло…

Он поднялся, это был конец.

Маленький образ Батхи пронзил моё сердце. Неодолимая эмоция захлестнула меня. Он не должен уйти! Он не должен. Бьёрн не должен умереть! На этом месте встречи, под пальмовым деревом, я схватил его за запястье, и удерживая со всей силой на какую был способен, сверлил его глазами:

- Послушай, Бьёрн, ты будешь слушать меня, ты должен выслушать меня…

Он посмотрел на меня с намерением убить. Но мне было всё равно:

- Ты можешь убить меня, если пожелаешь, ты можешь идти на свой погребальный костёр, если пожелаешь, но ты должен меня выслушать, это наша жизнь, жизнь Балу и Батхи идёт на костёр….

Внезапно ко мне вернулись слова Саньясина: три раза ты приходил, три раза ты убивал. И я почувствовал, что в опасности не Бьёрн, не Балу, не я, а Батха, именно она была целью Судьбы. Поэтому я ухватился за смерть Бьёрна так, будто я пытался спасти Батху.

- Нельзя, слышишь, нельзя жить по-настоящему пока ты не пережил свою собственную смерть. Как только вступаешь на тропу истинной жизни – встречаешь смерть. И ты встречаешь её не раз, а десять раз, на разных уровнях – каждый раз, когда открываешь дверь, ты встречаешь её, она страж на этом пороге; если ты нечист, ты не сможешь переступить порог. Смерть это поражение нечистоты. Поэтому механизм таков, слушай внимательно: мы рисуем круг как ты говоришь, мы тратим нашу жизнь, рисуя круг и помещая внутрь всю нашу силу, наши идеи, наши стремления, всех наших противоречивых братьев – это наша волновая сеть, наш вибрирующий посредник, это наша световая тональность, силовое содержание, психологический пузырь, мы строим наш круг, мы выделяем наш пузырь. И до тех пор пока мы не наполним этот круг, мы не можем из него выйти, а когда мы его наполнили, нас удерживает вся его сила. Это узловой момент истории, ключ к тайне. Как будто сила притяжения круга также есть сила, необходимая для выхода из него. Но мы можем выйти из него. Есть момент, точка, когда мы можем из него выйти. Это момент выбора, и он похож на смерть. И если мы не делаем выбор, мы умираем. Мы можем идти на погребальный костёр, мы можем лететь на луну, это не имеет ни малейшего значения, мы уже мертвы, замурованы в круге, затвердели в пузыре. Я знаю эту точку, я проходил через неё трижды, и каждый раз она становилась всё тверже, безжалостней, как будто каждый раз мы должны завоевать более великую силу, разрушить умножившуюся силу "я" – мы являемся нашими собственными всё более и более серьёзными врагами. Но в действительности это ничто, это просто пузырь.… Пузырь, приятный пузырь, более или менее чистый, более или менее могущественный – он красный или сапфирово-синий, серый или лазурный, всех цветов в зависимости от того, что мы в него вкладываем, но это пузырь и он держит нас. Это твоя собственная сила и твой собственный крах. Это всё, что мы построили в жизни и одновременно всё, что мешает перейти нам в более великую жизнь. Но точка для побега существует. Проход есть. Это момент, когда всё готово закрыться. Затем, в одно мгновение, ты совершаешь переход со всей накопленной в пузыре силой. Мы переходим на другую сторону или умираем. Фактически мы умираем из-за того, что не можем перейти; если бы могли постоянно переходить из одного круга в другой, мы бы не умирали. И возможно, существует точка, где больше нет никаких кругов, никаких пузырей: мы умираем, только если захотим этого. Это – "ускоренная эволюция". Вместо того, чтобы проходить один круг за одну жизнь, мы проходим два, три…. Я уже прошёл три. Возможно, я нахожусь в процессе завершения и своего круга тоже, я заключённый белого пузыря.

Бьёрн не отводил от меня глаз, и я чувствовал, что он готов сдаться.

- Если хочешь, можешь идти на свой костёр, это не имеет никакого значения, я тоже пойду, когда придёт моё время: мы сострижём волосы, ногти и сгорим в конце. Сгорают одежды. Но это не настоящий погребальный костёр, это имитация другого, настоящего костра, в который мы бросаем одну за другой все наши старые шкуры, все наши победы, триумфы, все прекрасные переживания: приятный красный или голубой пузырь, удерживающий нас – и чем они прекрасней, тем сильней они нас пожирают…. Но красота, сила и видение всегда растут, от одного круга к другому. И в конце концов, мы ничего не теряем, мы вмещаем всё больше и больше – мы должны вместить всё. И возможно, это конечная судьба – быть всем. Поэтому мы умираем: ваза будет разбиваться, пока не сможет вместить всё. Но когда достигаешь этого момента, его нельзя упускать, Бьёрн. Есть перекрёсток, стечение обстоятельств – как бы мы не были малы, как бы не был мал круг, есть момент, когда мы видим и можем. В каждой жизни есть момент прорыва души, внезапный взгляд в прореху на другой круг. И каждый раз это похоже на смертельный жар, мы сворачиваемся как дикобраз на трупе, не желая его отпустить. И мне известен только один настоящий способ пересечь эту точку, для этого не надо напрягаться, применять волю или бороться, потому что мы всё ещё используем силу самого пузыря для того, чтобы сражаться с ним; нужно раскрыть руки и выбросить себя за борт, позволить всему уйти и подчиниться: я больше не вижу, я больше не знаю, у меня больше нет желаний, я раскрываю свои руки и призываю архангела следующего круга. Затем, в мгновение ока, ты проходишь. Дело сделано, всё закончилось. Ты смеёшься. Это всё, что я знаю.

Бьёрн был похож на статую. Каждая его пульсация вибрировала во мне, он был на грани победы. Чаша весов готова была перевесить в любой момент. О! Есть целые жизни, подвешенные на одной простой маленькой секунде – в действительности это просто ничто, но однако, она фантастически тверда! В этом мгновении вся сконцентрированная сила пузыря.

Он сдержал себя ещё раз.

- От судьбы не уйдёшь.

На дюны опустилось молчание. Ветер покачивал пальмы; издалека, чуть слышно, доносился звон колокола. Затем запах песка поднял во мне острую, неведомо какую память; это было старо, знакомо как дюны, это было в Рамнаде или в Файоме и заряжено пылающей тяжестью, как этот гружёный песком ветер. О! Что мы знаем? Мы верим, мы думаем, мы говорим, и затем приходит южный ветер уносящий прочь наши жизни, как будто их никогда и не было. Мир – это великая, непостижимая сцена, и мы значим нечто совершенно другое.

- Боги подобны камням, Нил, Закон есть Закон.
О Дитя,

Тебе известно только

Моё лицо из камня,

Мой непреклонный закон,

Потому что во мне ты знаешь

Только то, чем сам являешься,

Ты камень, который не сдаётся,

Железный закон,

И ночь с судьбою – твои дети,

Но я, я жду вечно,

С тех пор как камень камнем стал,

С тех пор как улыбнулась Красота,

Я жду позади твоих масок-богов,

Твоих дьявольских масок,

Каждую секунду,

В каждом поражении,

И ночью и при солнце,

Везде

Одно и то же

Ни верха нет, ни низа,

Ни добродетели, ни паденья.
Перед моими глазами мелькнул маленький игрок на флейте, улыбающийся и такой милый…. Вся трагедия мира казалась мне такой фальшивой: фантастическая, отвратительная фикция, наклеенная на спокойную, очаровательную улыбку позади всего. Изобретение наших чувств. Это мы добавляли и фабриковали драму – это мы придали фальшивое значение всей истории. Мы разыгрывали сказочную пьесу, пользуясь глазами личинки! Мы ещё не обладаем истинными глазами, мы ничего не понимаем в мире.

- Твоя судьба…

- Что, моя судьба, ты мне не веришь?

- Но я ничего об этом не знаю, Бьёрн! Судьба не такая, это не наносящая удары слепая сила, это приближающаяся линия нашего собственного прошлого, мы раскрываемся к более великой судьбе. Мы сами наносим себе удары.

Он насмешливо улыбнулся.

- Хорошо, посмотрим.

Он пошарил в карманах. Меня охватило страшное беспокойство.

- Сыграем, орёл или решка.

Он вытащил монетку в четыре анна. Выглядел он ужасно.

- Решка – уходишь ты, орёл…

Он вновь насмешливо улыбнулся.

- Эй? Я полагаю, мы обманом выманим у богов улыбку удачи!

Я остолбенел. Он подбросил монетку в воздух и поймал её на тыльную сторону ладони.

- Бьёрн, ты сумасшедший!

- Ты так думаешь? Тогда почему ты хочешь остаться?

- …

Он был белый как смерть. Он прикрыл монетку рукой: это было абсурдом, ужасной ложью.

- Ты трус!

Он прищурился.

- Ты убегаешь, ты продаёшь свою жизнь жалкой монетке, вот она твоя судьба, грязная монетка в четыре су.

Он выглядел измученным. Его взгляд вернулся к погребальному костру, потом снова ко мне.

- Ты не знаешь, Нил, что совсем недавно, когда я пришёл в дюны, я увидел этот костёр, я увидел его внезапно, как будто я шёл к нему. Он рос и рос…

- Ты спишь.

- Это пришло ко мне. Мне двадцать семь, Нил! Я не хочу умирать!

Затем Бьёрн панически схватился за меня.

- Давай уедем отсюда, куда хочешь. Давай уедем!

Затем я услышал голос Саньясина: "Три раза ты приходил, три раза ты убивал…" Мы должны бежать, уехать сейчас же, уйти с этого курса пока не будет слишком поздно. За дюнами прогудел поезд.

- Куда идти, Нил? "Aalesund"a больше нет. Идти некуда. Ты этого не понимаешь, мы заперты со всех сторон. Куда идти? В Сахару, бурить скважины?

Я положил свою руку ему на плечо, мягко откинул прядь его волос. Какой-то момент он смотрел на меня так, будто собирался заплакать. Затем я не знаю, что на него нашло, но он встряхнулся, освободился от меня. Он вскочил и бросился через дюны к дому Тантриста. В песке поблёскивала монетка, это была решка.

- Вот, это всё для тебя.

Она расправила складку на юбке, и на ступени маленького храма посыпались раковины.

- Это всё мне?

- Подожди, дай-ка мне несколько штук для бога.

Она заботливо отобрала три раковины, которые отнесла к каменной плите покрытой барельефом и слегка поклонилась. Затем она вытерла руки о свою юбку гранатового цвета и на мгновение задержалась на пороге, глядя на меня. На лбу у неё был красный тилак и она была похожа на богиню из святилища. Она смотрела на меня спокойно как королева – я вошёл туда, будто в свой дом. Наконец, она улыбнулась, удовлетворённая.

- У нас было столько приключений, Балу и я…

- А?

- Наверху?

- Да. Это был твой дом.

На секунду она остановилась, будто чем-то поражённая.

- Там был человек, который хотел меня остановить.

- Человек?

- Да, Саньясин. Он сказал: "Ты не существуешь". Тогда я засмеялась, и он исчез.

Батха смеялась от всего сердца, её зубы сверкали.

- Прямо наверху была прекрасная большая терраса, как будто залитая лунным светом, я чувствовала себя так легко… я тебя не видела, но ты был там, я слышала тебя, ты играл на эктаре. Было так сладко, что мне захотелось спать. Это было похоже на погружение в лунную пену.

- Да… но, во-первых, я не умею играть на эктаре.

- Но ты играл.

Вдруг она стала серьёзной:

- Где ты был вчера, после обеда?

- …

- Я не могла тебя найти.

- Почему? Ты приходила меня искать в караван-сарай?... Я вышел с Бьёрном.

- Конечно, нет! Я приходила… не с помощью ног, я приходила "просто так"…

Она подыскивала слово.

- Я вошла внутрь. Ты не отвечал.

- А?

- Ты ответил недавно, когда я собирала ракушки.

Она вздохнула. Решительно, я был глуп.

- Ты сказал: я счастлив, я очень счастлив!

- А что сказала ты?

Она катала между пальцами ракушку, затем, наклонив голову, посмотрела на меня.

- Ничего. Я спокойна, когда ты здесь.

В один миг я почувствовал, что смотрю на совершенно необычный мир, открывающийся передо мной, или скорее, сам стал совершенно необычным перед миром, который я хорошо знал, но полностью забыл, и который вдруг всплыл на поверхность неизвестно откуда, как будто я жил всё время другой жизнью, не зная об этом, и затем, она оказалась здесь. И всё, что я делал здесь, снаружи, казалось мне глупым и лишённым смысла; и я почувствовал себя на ошибочной стороне сна, одетым в чужие одежды: нелепую рубашку и деревенскую обувь. Я проснулся, и море было так прекрасно в сверкании маленьких пузырьков; оно было чистым, прозрачным и таким лёгким: нужно было лишь немного повернуть голову и сказать "я хочу". Это было так просто! Я хочу, и всё течёт так, как я хочу, всё меняет направление, меняет цвет; ты здесь и там, во многих местах, одновременно, именно в то мгновение когда подумаешь об этом: это появляется и исчезает, слегка окрашенное красным или голубым. И это был просто способ улыбаться, который делал всё, заставляя вещи течь этим путём или другим, наполнял их цветом и внезапной глубиной, подобно нечаянно пришедшему сну; и одновременно, я увидел на песке два своих тяжёлых сабо, таких нелепых, и я не понимал ничего, как будто прожил всю свою жизнь на ошибочной сцене…. Я смотрел на Батху, слушал этот приятный, тихий голос, я был тронут этими пальцами, перебирающими ракушки, и мне казалось, что занавес был отдёрнут в другой сцене внутри этой, и что необычно было не там, а здесь, необычность была в Ниле, переодетом в костюм двадцатого столетия, который знал как решить все проблемы существования посредством мозговых колебаний, и который даже не знал как присоединиться к Батхе на расстоянии, не слышал языка без слов, не чувствовал не видя, не касался невидимых рук, что стучатся в дверь и светятся в вещах своими маленькими разноцветными фонариками. Я был научен всему, за исключением сути; я был набит с головы до ног фальшивыми историями! Я провёл тридцать лет своей жизни как учёный шимпанзе, который прибавляет, отнимает, курит сигары и ездит на велосипеде.

- Батха, скажи мне, что ты делаешь, чтобы быть со мной когда меня здесь нет?

- Ничего, я слушаю.

Она легла щекой на колени и посмотрела на море. Она была абсолютно спокойна, как красногрудая малиновка в зарослях.

- Я слушаю, и иногда, кажется, я кладу голову на твоё плечо. В другой раз я не могу, это тяжело, сложно; или же ты уходишь наверх, и я больше не существую. Вчера ты был похож на железный дом.

- Ты слушаешь? Как?

- Никак, просто слушаю! Я позволяю этому войти. Я склоняюсь будто над рекой, затем ощущаю как ты течешь. Ты не чувствуешь Балу, Шикхи, Аппу?

Она подняла голову и с удивлением посмотрела на меня.

- Тогда как ты живёшь?

- А как "текут" они?

- Не так как ты, конечно! Они по-другому. Каждый по-своему. Это зависит также и от дня. Ты не слышишь?

Я был немного ошеломлён.

- Но что ты ощущаешь, Батха?

- Я ощущаю музыку. Она движется. Это как волны – волны, которые говорят.

- А Шикхи?

- Шикхи?... Всё таки ты задаёшь глупые вопросы! Шикхи садится на террасе и победно кричит.

Склонившись, я тоже старался слушать. Я нащупывал свою дорогу в великой реке историй, она была глубокой и мягкой как бархатный шлейф, и я позволил себе течь. Затем я подумал о Бхаскар-Натхе (или это он подумал обо мне?). Я повторял его имя и оставался спокойным, очень спокойным; я не должен был ни дышать, ни двигаться над своей водой; я был подобным озеру, таким прозрачным, что больше не знал, где нахожусь, таким спокойным, что казался себе хрустальной глыбой, и несмотря на это, был невесом, лёгок как ветер, летуч… оставалось лишь лёгкое дыхание, поддерживающее связь с самим собой, и затем "я" растворилось, как будто в мгновение ока я перешёл во множественное "я" содержащее всё; я помнил себя, я забыл себя. Затем всё стало гладким, ровным, широким, как река, впадающая сама в себя, и медленно, медленно что-то начало формироваться: образ. Даже не образ: каскад волн похожий на вибрацию этого образа, своего рода движущаяся атмосфера бледно золотого цвета – если бы я был слепым, я бы сказал: Бхаскар-Натх. Мгновенно она сгустилось: это была масса, могучая, золотая - золотой огонь – и я почувствовал, что должен лишь немного наклониться, для того, чтобы влиться в этот огненный поток. И в этом потоке было особое движение, оно почти говорило, но не словами, а просто вибрацией, которая могла создавать слова или содержать силу слова, его внутреннее значение, и которая также могла создавать образы или потоки света, но всё это выражало одно и то же: склоняешься в ту или иную сторону и это рождает образ или звук. И это было очень ясным, бесконечно более ясным чем любые слова, более полным, чем образы – здесь были все возможные оттенки, точные и неповторимые – когда говоришь "радость", там всё содержание радости, со всей её силой, качеством, почти с интенсивностью цвета. Это был живой звук, живой свет, субстанция радости, в неё можно было войти и купаться словно в потоке. Вещи становились конкретными: радость была твёрдой – поток неподвижного огня. И внезапно, наш конкретный мир показался мне имитацией, своего рода сокращённым словарём, вдруг открывшимся и изливающим потоки звуков из рубинов и сапфиров на пол. Затем я почувствовал возле Бхаскар-Натха другую субстанцию, она была мягкой и шелковистой. Это была Ма. И здесь я почувствовал, что прикоснулся к тайне, возможно к тайне всей этой страны: крошечная вибрация без жёсткости и углов, ничему не причиняющая вреда, она была очень спокойна, очень интенсивна, как пламя, и погружёна в тайну, подобно внутреннему сокровищу, спрятанному от всех глаз и вмещающему всю силу аккумулированного света: концентрированная и завуалированная. Могли бы пройти столетия, но это бы и не пошевелилось. Проникала лишь улыбка и рука, опускающая вуаль на её чело. Необычайно могущественная сладость. Мне казалась, что она протягивала прекрасный поднос с фруктами и говорила: khao, khao, ешь. И эти фрукты наполняли меня сладкой силой похожей на сок гибискуса…. Внезапно я врезался в чёрный смерч: это был Бьёрн.

- An mona! An mona!

О! Весь мир был там! Мы идём во всех направлениях, мы находимся одновременно повсюду! Нам известен лишь перевод этого мира на варварском языке.

- An mona, тебя нужно было назвать An mona: тот, чей дух находится повсюду.

- Батха, это чудесно!

Она вздохнула.

- Ты внимательно смотришь, но не видишь того, что находится у тебя под носом.

- Батха, я рад, я так рад, о!...

Она оттолкнула свои ракушки и одарила меня взглядом, выражающим жалость.

- Батха. Скажи мне, как это произошло? Мы здесь на этом пляже, оба… о! Я чувствую, что знаю тебя очень хорошо, века, странно….

Затем слова ушли. Я затерялся в каком-то глупом восторге, как будто прямо на меня накатилась маленькая, сверкающая волна, дыхание моё звенело как морская раковина, оно было простым и прозрачным, жизнь была похожа на кристалл в котором повсюду пылали мириады огоньков, в каждом уголке; я улыбался, я был здесь, там и там, я ощущал себя повсюду, жил повсюду, я чудесным образом взрывался множеством маленьких радостных искр света, я был глазеющим простофилей.

- Батха, как это происходит?

Я больше не знал, что хотел сказать, чудом было всё. Затем она положила голову на колени и начала мурлыкать – словно текли капли-слова:

- Совсем-ничто, мистер Совсем-ничто …. В географии есть множество пляжей… но ты здесь, и я собрала эти раковины для тебя.

Она закрыла глаза, она выглядела как улыбающийся сфинкс.

- Есть много дней… много дней в календаре… но это сегодня. Ты здесь, и я здесь – какой ветер принёс нас? Какая волна принесла эти ракушки?… Есть много раковин, множество раковин в море, но эти для тебя, только для тебя. Совсем-ничто, мистер Совсем-ничто … сегодня на множестве пляжей … в географии…. Но только одна волна… приносит каждому… единственную… каури…. Эту, а не другую.

Мои глаза округлились. Она тихо смеялась. И внезапно я запаниковал, не знаю почему, откуда этот страх… я не знаю. Затем я взял себя в руки.

- Есть много каури, Батха, ты бредишь. Эта или другая…

Она подняла голову и скорчила рожицу.

- Есть много Совсем-ничто, поэтому мне интересно, почему пришёл этот!

- Мог бы придти другой.

- А ты, куда бы ушёл ты?... На пляжи белых стран? И чьё бы место ты занял?

Она подняла на меня глаза.

- … Тогда бы всё пошло кувырком.

Эти широкие чёрные глаза смотрели прямо в меня. И в этих глазах я, оцепенев, следовал за Нилом, который занял чьё-то место, который занял ещё чьё-то место, который занял ещё чьё-то место…. С потрясающей ясностью я увидел как она придвигается, берёт розовую, с синими прожилками раковину, и кладёт её мне в ладони:

- Вот, эта раковина ждала тебя тысячу лет.

И взорвалась смехом.

Я продолжал смотреть на эту раковину… на эту "уникальную" раковину. И мгновенно - это было сокрушительно - я будто оказался подвешенным в фантастическом, невероятном мире, где мельчайшая песчинка, камушек на пляже, вдруг купались в абсолютном свете, как будто эта абсурдная раковина действительно ждала тысячи лет, чтобы попасть ко мне в руки, чтобы её положила туда Батха и никто другой, в эту секунду, а не другую, в этом месте Земли – и где ещё я мог бы быть? Чьё место занять? Это была внезапная фантасмагория, поразительный балет с точностью, захватывающей дух, сумасшедшая, единая тотальность – единое земля-тело – и она двигалась в едином движении через века и пространство; сказочный часовой механизм, каждая точка которого являлась пересечением целого мира, символом всего остального, уменьшенной копией универсума; гигантская головоломка в которой ничего нельзя было переместить, ничего передвинуть, ничего изменить не приведя всё в хаос, и это было так, действительно так; каждая минута мира с её миллионами встреч и комбинаций, каждая точка в пространстве с миллионами объектов и существ, находящихся в движении, были уникальны, действительно уникальны, и ничто не могло измениться не изменив при этом всё.

Я видел это второй раз, и во второй раз с Батхой.

- Ты похож на вынырнувшего из ночи сыча.

У меня было чувство, что я раскалываюсь на части.

- Сыч с голубыми глазами, видел ли кто-нибудь такое?

- Скажи мне…

Но я больше не знал, я просто видел – видел, я был подвешен в этом, как в непостижимом понимании. На ступенях стояли слегка загоревшие крошечные ноги под длинной гранатово-красной рубахой, отпечатки наших ног зигзагом шли по песку через дюны…. Две линии, два извивающихся следа, сложенных из тысячи точек каждая из которых должна быть точно на своём месте для того, чтобы пересечься с другой, в эту минуту, сегодня, на ступенях этого маленького храма….

- Мы поговорим!

Я хотел поговорить, попытаться сформулировать свои вопросы. Но сформулировать было невозможно: это было огромное искрящееся облако, которое, казалось, было беременно одним вопросом, он мог принять тысячи форм, но это был один вопрос. И теперь я ясно вижу, я знаю, что привело меня в восторг, подобно громадной тайне: это Свобода – чудесная, неизвестная – мир, творимый от минуты к минуте; и одновременно, чем больше я воспринимал эту свободу, тем больше мне открывалась неумолимая ловушка, в которой не было ни единой возможности сделать фальшивый шаг; мы вступили на неверную тропу, но и неверная тропа была частью правильной!

И обе были поистине одновременны.

- Послушай, Батха, если я встречаю тебя здесь, а не где бы то ни было, тебя, а не другую Батху, кто это осуществил? Где это началось? Почему я встретил тебя, а не кого-то ещё? Бьёрна, а не другого? Балу, а не другого? И только на этом пляже, сегодня…. Кто притащил или толкнул меня сюда, а не куда-то ещё? Какая, какая сила?

Батха пристально посмотрела на меня. Я крутил и крутил раковину между пальцами; эту уникальную, абсурдную раковину…. Если она ждала меня тысячи лет, то она обязательно должна была содержать для меня послание! Какое послание?... Розовое, с голубыми прожилками послание, раскручивающее свои крохотные спирали всё шире и шире, всё более и более отчётливо, похожее на конический головной убор принцессы Анни, завершалось фиолетовым раскрытием. И затем точка. Крохотная твёрдая точка внизу, откуда раскручивались спирали. В это утро с Батхой всё было таким вибрирующим и чудесным – о! В жизни есть моменты, когда всё поддаётся и распускается словно легенда; хрупкая вуаль отделяет нас от тысяч миров или, возможно, лишь от одного, который мерцает подобно огромной жемчужине с островов – я чувствовал, что самая маленькая частичка жемчужницы, обыкновенная трясогузка на пляже, содержали весь ключ к тайне, и всё содержалось во всём: нужно лишь взглянуть. Затем я увидел всё существование в пригоршне своих ладоней, этот крошечный символ, раскручивающий свои круги, свои прекрасные радужные круги: розовые, розовато-лиловые, голубые, невероятные - вечную историю… всегда более широкую, более живую от спирали к спирали, как будто там были те же самые роли, те же самые обстоятельства, те же самые возможности или невозможности, почти те же самые сцены, возвращающиеся от одного этапа к другому, но всегда более точные, более интенсивные, более заряженные значением и силой, как будто мы проходим снова и снова, бесконечно, через те же самые места, те же самые души-точки, те же самые тропинки, голубые, розовые и пурпурные, но усиленные, расширенные и как будто окружённые более пронзительным светом – каждый раз всё ближе к ключу, открывающему всё. Но возможно, нигде и не было никакого ключа, был просто свет вечно-растущего откровения, не было никакой конечной точки, а лишь вечно странствующая точка на вечной спирали. На высотах спираль поднималась в белую бесконечность или падала обратно в пурпурное жерло вулкана, съедаемая сама собой – или кем?... И возможно, каждая из спиралей представляла лишь одну жизнь и на других точках кривой, в другие времена – точно соответствующей точке внизу: однажды я смотрел на розовую каури на маленьком белом пляже и улыбался вечному ребёнку….

И теперь, я кажется, вижу огромную раковину мира, которая разворачивает свои прекрасные спирали вокруг великих розовых Индий и жемчужниц Египтов, которые закручиваются и закручиваются, повторяя в каждый момент всю историю каждой страны как в одном существовании, каждую эпоху как в одном сезоне, и которые быстро росли в направлении той белой бесконечности… или ямы пурпурной тени… или куда?

- An^, mona! An^, mona!

- О! Батха…

- Где ты мистер Совсем-ничто? Ты всегда где-то. И тогда конечно ничего нет, ты просыпаешься тогда, когда всё заканчивается.

Она надула губы.

- Послушай, Батха…

- Я не Батха. Ты по крайней мере нашёл, что искал?

- Да…. Нет!

- Тогда ты потерял время. Я отдала свою раковину совсем-никому.

- Ты раздражена?

- Я не раздражена. Я нахожу, что ты ведёшь себя как моя лунная пена.

- Твоя…

- С лунной пеной кто-нибудь говорит, скажи мне?

Она надула щёки:

- Ты как Чаван.

- Чаван? Кто такой Чаван? Ещё один бог?

- Во-первых, он не бог, и в любом случае, что ты имеешь против моих богов?

- Почему бы и нет, маленькая болтунья!

- Они очень хорошие.

- Да, и что?

- Он жил абсолютно голым и ничего не ел: он просто смотрел.

- На что?

- Не знаю, он смотрел. Он смотрел, как ты, прямо туда. Он смотрел так долго, что затвердел как скелет. Он больше не двигался. Только его глаза продолжали сиять. Затем пришли белые муравьи и сделали над ним свой муравейник.

- Послушай, Батха, я не могу понять…

- Ты жёсткий, как задачка в арифметике.

- Но посмотри, Батха, ты очень хорошая и ты мне нравишься, но это не вопрос чувственности: почему я встретил тебя, а не кого-то другого? Тебя, дочь Бхаскар-Натха?

Спокойная и прозрачная она смотрела на меня:

- Потому что это всегда была я, и мы всегда были вместе…

Я почувствовал, как у меня расширяются глаза. Всё зафиксировалось и усилилось: мельчайшая рябь на песке, чёрно-белая трясогузка, звук раковин под высокой башней, её гранатово-красная рубашка – пауза. Капля розовой вечности в моих ладонях. Внезапное раскрытие полёту столетий, подобное испуганной стае малиновых птиц, застигнутых светом. Я в изумлении открыл рот.

- Нил! Смотри!

Она протянула руки к небу.

- Птицы с Севера, птицы с Севера! Птицы возвращаются! Идёт муссон!

Она подпрыгнула.

- Птицы летят! Птицы летят!...

Она захлопала в ладоши.

Большой, чёрный треугольник надвигался веером с севера.

Затем она бросилась к пальмовой роще; раскрасневшись, она бежала раскинув руки к высокой башне. Я протянул руку…. Она ушла.

Остался лишь южный ветер, стучащий в дверь маленького святилища и пение вдали, которое продолжалось в течение столетий как и миграции птиц, как спирали туррителлы¹ и навигационные карты душ на невидимом глобусе….

*

* *