Московская «Америка» ГЛАВА ПЕРВАЯ (Москва – 1921) Роковая встреча

Московская «Америка»

Роковая встреча

Елизавета Стырская, поэтесса, давняя знакомая Есенина:

«Георгий Якулов любил вспоминать своё военное прошлое, любил свою живопись и любил пить. И, наконец, он любил Есенина. Во-первых Есенин пил, во-вторых, Есенин был талантлив. Якулов и сам был талантливым художником, бескорыстно влюблённым в войну и революцию, поэзию и живопись – всё равно во что, он всегда оставался героем и энтузиастом. Прекрасный товарищ, верный друг и весёлый человек, которого все любили, везде был желанным гостем. Он первым узнал, что Айседора Дункан приезжает в Москву и обещал Есенину познакомить его с ней.

Была осень 1921 года. Холодным, дождливым, осенним утром к нам в комнату вбежали Георгий Якулов и Анатолий Мариенгоф, мокрые и возбуждённые. “Господа, приходите сегодня ко мне праздновать! Будут Айседора Дункан, Таиров, Мейерхольд, все, все будут. Придёт куча людей. Вы непременно должны явиться”, – просил Якулов. Тут он заметил, что на конфорке железной печи в котелке варится картошка. Не снимая перчаток, он выхватил картофелину и, обжигаясь, проглотил её.

Те времена мало годились для праздников. Мы были бедны. Все без исключения. Мы носили жалкую обувь, смешные, сшитые из одеял пальто, бельё из простыней и платья из гардин. Наши руки почернели от холода и от топки. Сорванные обои, сырость и плесень в комнате придавали ей нищенский вид. Мебели не было. На столах не было ни скатертей, ни посуды, ни еды. Не хватало даже пуговиц на одежде, нечем было почистить ботинки, не было ниток, чтобы заштопать чулки. В чём появиться на празднике? Как в таком виде показаться иностранной гостье, Айседоре Дункан? Новыми были только наши глаза, наши речи – глаза энтузиастов и фанатиков.

“Праздник” Георгия Якулова был также отмечен нашей бедностью и нашим энтузиазмом. Каждый принёс сюда, что мог. На длинном, похожем на верстак столе, кучей лежали фисташковые орехи, дыни, колбаса, конфеты карамель, яблоки и хлеб. Белый хлеб добыл почётный гость. Было и вино. Кто принёс – не знаю. Законом было запрещено его продавать. Вместительная студия художника выглядела празднично. Кирпичная печка в центре комнаты была хорошо натоплена. Уже одно это свидетельствовало о празднике. Печка была обёрнута ковром, такой же ковёр на полу. Часть ателье представляла собой салон. Там стояло несколько кресел и кушетка.

Непрерывно звонил телефон. У аппарата хлопотал Борис Пронин, старый мальчик, некогда принадлежавший к молодой питерской богеме. Актёры, поэты, художники, люди из Наркоминдела, и даже кто-то из Моссовета спорили и шумели. Ждали комиссара культуры Анатолия Васильевича Луначарского. Но пока его представляли два помощника – Захарий Григорьевич Гринберг и Давид Петрович Штеренберг. Георгий Якулов говорил о революционных путях в живописи. Все толпились перед огромным холстом, на котором Якулов изобразил битву. Есенин и Мариенгоф были одеты лучше других, они сохранили свой гардероб. На Есенине был тщательно вычищенный и выглаженный костюм. Явно возбуждённый, он бесцельно бродил по ателье. Вечер затянулся, многие ушли. За шумом голосов шелест осеннего дождя не был слышен.

Было 12 часов ночи. Внезапно дверь отворилась, и появилась группа людей, отряхивающихся от дождя, удивившая нас своей непривычной нерусской одеждой и нерусской речью. Это были Айседора Дункан, Ирма Дункан и секретарь Айседоры Дункан – Илья Ильич Шнейдер. Слава человека всегда бежит впереди его, как свет фар перед автомобилем. Мировая слава Айседоры Дункан мощным прожектором освещала её со всех сторон. В этот вечер все находились под воздействием её славы. Всему миру были известны мелькающие в течение многих лет многочисленные описания её богатства, её триумфов, поездок, детей, её трагические потери. Шёпотом называли имена любивших её мужчин, имена её детей, режиссёров, композиторов, друзей. <...> Но слава непостоянна... Она умирает, не успев постареть... И Айседора Дункан это знала. Она была последовательницей эпикурейцев.

Глаза Айседоры были похожи на мыльные пузыри. Но играющие всеми цветами радуги мыльные пузыри. Величиной с миндалину рот, прямой нос римлянки с крутыми ноздрями великой грешницы, немного тяжёлые плечи, высокая шея, полноватый корпус и лёгкая гармоничная походка танцовщицы. Большой холодный лоб и массивная нижняя челюсть отличали современную женщину, думающую, беспокойную, энергичную. Она сняла со своих шёлковых туфель мягкие калоши, форма которых меня сильно удивила и кокетливо повесила их на торчащий из стены гвоздь. На ней был короткий расстёгнутый жакет из соболей, вокруг шеи необыкновенно прозрачный длинный шарф. Сняв жакет, она осталась в строгой греческой тунике красного цвета. Коротко остриженные волосы <...> были медно-красного цвета. Привыкнув к античным позам, она полулёжа расположилась на софе. И сразу же этот уголок расцвёл всеми красками осени.

Айседора Дункан рассматривала присутствующих любопытными, внимательными глазами, она всматривалась в лица, как будто бы хотела их запомнить. Её окружили, засыпали вопросами. Она живо отвечала одновременно на трёх языках: по-французски, английски и немецки. Её голос звучал тепло, поюще, капризно, немного возбуждённо. Голос очень восприимчивой, много говорящей женщины. Из другого угла комнаты на Айседору смотрел Есенин. Его глаза улыбались, а голова была легко наклонена в сторону. Она почувствовала его взгляд прежде, чем осознала это, ответив ему долгой, откровенной улыбкой. И поманила его к себе.

Есенин сел у ног Айседоры, он молчал. Он не знал иностранных языков. На все вопросы он только качал головой и улыбался. Она не знала, как с ним говорить и провела пальцами по золоту его волос. Восхищённый взгляд следовал за её жестом. Она засмеялась и вдруг обняла его голову и поцеловала его в губы. С закрытыми глазами она повторила этот поцелуй. Есенин вырвался, двумя шагами пересёк комнату и вспрыгнул на стол. Он начал читать стихи. В этот вечер он читал особенно хорошо. Айседора Дункан прошептала по-немецки: “Он, он – ангел, он – Сатана, он – гений!” Когда он во второй раз подошёл к Айседоре, она бурно зааплодировала ему и сказала на ломаном русском языке: “Оччень хоорошо!” Они смотрели друг на друга, обнявшись, и долго молчали. Под утро она увела его с собой...»

2

Илья Шнейдер, директор школы-студии А. Дункан:

«...Было за полночь. Я спросил Айседору, собирается ли она домой. Гости расходились. Айседора нехотя поднялась с кушетки. Есенин неотступно следовал за ней. Когда мы вышли на Садовую, было уже совсем светло. Такси в Москве тогда не было. Я оглянулся: ни одного извозчика. Вдруг вдали задребезжала пролётка, к счастью свободная. Айседора опустилась на сиденье будто в экипаж, запряжённый цугом. Есенин сел с нею рядом.

– Очень мило, – сказал я. – А где же я сяду?

Айседора смущённо и виновато взглянула на меня и, улыбаясь, похлопала ладошками по коленям. Я отрицательно покачал головой. Есенин заёрзал. Потом похлопал по своим коленкам. Он не знал ни меня, ни того, почему Айседора приехала на вечер со мной, ни того, почему мы уезжаем вместе. Может, в своём неведении даже... приревновал Айседору.

Я пристроился на облучке, почти спиной к извозчику. Есенин затих, не выпуская руки Айседоры. Пролётка тихо протарахтела по Садовым, уже освещённым первыми лучами солнца, потом, за Смоленским, свернула и выехала не к Староконюшенному и не к Мёртвому переулку, выходящему на Пречистенку, а очутилась около большой церкви, окружённой булыжной мостовой. Ехали мы очень медленно, что моим спутникам, по-видимому, было совершенно безразлично. Они казались счастливыми и даже не теребили меня просьбами перевести что-то...

...в то первое утро ни Айседора, ни Есенин не обращали никакого внимания на то, что мы уже который раз объезжаем церковь. Дремлющий извозчик тоже не замечал этого.

– Эй, отец! – тронул я его за плечо. – Ты, что, венчаешь нас, что ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь.

Есенин встрепенулся и, узнав в чём дело, радостно рассмеялся.

– Повенчал! – раскачивался он в хохоте, ударяя себя по коленям и поглядывая смеющимися глазами на Айседору.

Она захотела узнать, что произошло, и, когда я объяснил, со счастливой улыбкой протянула:

– Mariage... (Свадьба - франц.)

Наконец, извозчик выехал Чистым переулком на Пречистенку и остановился у подъезда нашего особняка.

Айселора и Есенин стояли на тротуаре, но не прощались.

Айседора глянула на меня виноватыми глазами и просительно произнесла, кивнув на дверь:

– Иля Илич... ча-ай?

– Чай, конечно, можно организовать, – сказал я, и мы все пошли в дом.

С появлением Есенина в доме на Пречистенке здесь стали бывать поэты-имажинисты».

О том, что встреча Сергея Есенина и Айседоры Дункан не была случайна, пишут в своей книге «Жизнь Есенина» Станислав и Сергей Куняевы (автор будет ссылаться на них и далее):

«Несмотря на свой возраст, Айседора действительно была ещё на редкость хороша и обаятельна – фотографии не лгут.

Их встреча была, что называется, предрешена. С первого мгновения они ощутили не просто взаимную душевную близость. Нет, это была встреча особей одной человеческой породы, одного типа.

Есенин как-то незадолго до гибели назвал себя “Божьей дудкой”. Такой же “Божьей дудкой” была и Дункан. Оба не колеблясь жертвовали своим земным благополучием ради искусства, вне которого не мыслили своей жизни.

Оба в это время были страшно по-человечески одиноки. О Дункан мы уже говорили. Что касается Есенина, то незадолго до встречи с Айседорой народный суд города Орла вынес решение о расторжении брака Есенина с Зинаидой Райх. Семьи, как таковой, давно уже не было, и всё же потерю детей и официальный развод Есенин перенёс крайне болезненно. В попытках найти утешение он пишет письмо верной имажинистской помощнице Галочке Бениславской с предложением встретиться. Бениславская, влюблённая в Есенина, долго ждала этой минуты... Поторопилась, однако. Айседора заслонила вся и всех. Галина будет ждать своего часа, “как верная собака”, вплоть до возвращения Есенина из-за границы. Оба они – и Дункан, и Есенин – отличались редкой широтой, душевной щедростью и мотовством. Дункан проматывала состояния своих мужей и свои собственные гонорары не глядя. Есенин точно так же поступал со своими жалкими заработкамип. И оба они были, по существу, бездомными людьми.

Оба искали того, “чего в мире нет”, строили свою жизнь по обрпзцу выстроенных ими воздушных замков. Есенин в кровавой революционной действительности пытался найти Инонию, Дункан – в пошлом мире буржуазной Европы – античную Грецию. <...>

И потянулись два мечтателя, Есенин и Дункан, друг к другу не столько как мужчина и женщина, сколько как два человека схожего душевного склада. Каждый из них ценил друг в друге нечто высшее, чем собственно мужское или женское... И с его и с её стороны в большей степени преобладала любовь к образу, созданному в реальной жизни каждым из них, чем к конкретному человеку.

Чем сильнее подобная тяга вначале, тем кратковременнее союз и страшнее последующий разрыв. Их соединение было соединением динамитной шашки и горящего фитиля, в чём им обоим пришлось убедиться очень скоро. Но пока... Пока они были очарованы друг другом с первой же минуты. <...>

Нельзя не сказать ещё об одном обстоятельстве, которое толкнуло этих двух людей в объятия друг друга.

Если Айседора Дункан, помимо всего прочего, увидела в Есенине сходство со своим погибшим малолетним сыном, то для Есенина не меньшее значение имело ощущение не столько женской, сколько материнской ласки, которой ему так не хватало в детстве. И едва ли случайно то, что все женщины, оставившие глубокий след в жизни поэта, были старше его по возрасту.

Можно ли всерьёз говорить о всех этих Женях, Ритах, Надях, Ликах и даже о Галине Бениславской?.. После юношеского романа с Анной Сардановской Есенин подсознательно тянулся к женщинам, способным дать ему именно материнскую заботу и нежность. Лидия Кашина – 1885 год рождения... Анна Изряднова – 1891-й... Айседора Дункан – их разница в возрасте измерялась восемнадцатью годами. Старше его была и Августа Миклашевская... Единственное исключение из этого правила – Софья Толстая.

С этих пор Пречистенка стала ещё одной точкой весёлого времяпровождения имажинистской компании. Приятели являлись туда, как к Надежде Робертовне Адельгейм, весело провести время. На Пречистенке всё было бесплатно, более того, провизия и спиртное поставлялись непосредственно из Кремля.

Компания гуляла и веселилась, наслаждаясь “общением” с Айседорой. Перескакивая с английского на французский и обратно, она смешно и неумело вставляла в поток своей речи исковерканные русские слова. Потом, поворачиваясь к Есенину, начинала очередной монолог, обращённый персонально к неподвижно сидящему, опустившему голову поэту: “люблю тебя”, “ангел”, “чёрт”... Достаточно было замолкнуть разговору, как она вскакивала и включала патефон. Или мчалась к роялю».

Надежда Вольпин, молодая поэтесса, близкая знакомая Есенина:

«Итак – четвёртое октября. День по-летнему жаркий. В белом кисейном платье без рукавов я захожу в книжную лавку имажинистов поздравить Сергея.

Слова приветствия. И чуть не сразу Есенин мне:

– А вы плохо, Вольпин, выбираете друзей.

– Чем мои друзья вам не угодили?

– Вот вы считаете Сусанну Мар другом, у вас для неё и хлеб и дом, а Мар дурно о вас говорит.

Я круто повернулась спиной, пряча набежавшие слёзы. Нет, не из-за Сусанны – издавна знаю, как легко предают подруги! Совладев с собой, смотрю ему прямо в глаза

– Запомните, Сергей Александрович (И он уже знает: если назвала по имени-отчеству, значит, сейчас предъявлю счёт): я никогда не строю своё отношение к людям на пересудах, на всяких “он сказал”, “она сказала”. На днях мне поспешили доложить, что я вот считаю Есенина другом, а он... “худо о вас отзывается”. Я не изменилась к вам... из-за чьих-то слов... или даже ваших... Знаю сама, кто и как ко мне относится. И дружбу я так легко не предам. Ни дружбу Мар, ни вашу.

А сама подумала: может у тебя и впрямь совесть не чиста, вот и оговариваешь Сусанну – даёшь отвод свидетельнице (недаром я дочь юриста!)

Но вечером я не пошла на его шумное празднество».
Анна Никритина, актриса Камерного театра, жена А. Мариенгофа:

«Мне вспоминается вечер – его рождение или именины. Был и Мейерхольд, и Якулов – словом, много гостей, а он до их прихода и выпил со всеми жильцами, и в карты на кухне с ними наигрался (там была такая большая, длинная кухня), и так притомился, что заснул. И именины праздновались без именинника. Но никто не рассердился, не обиделся, все смеялись, шутили, пили за его здоровье и объяснялись ему в любви заочно».

«В эту зиму ему на именины был подарен плакатный рисунок (художника не помню) – сельский пейзаж. На рисунке была изображена церковная колокольня с вьющимися над ней стрижами, просёлочная дорога и трактир с надписью “Стойло”. По дороге из церкви шёл Есенин в цилиндре, под руку с овцой. “Картинка” много радовала Есенина. Показывая её, он говорил:

– Смотри, вот дурной, с овцой нарисовал!

Уезжая за границу, он бережно передал её на сохранение в числе других архивных мелочей, записок и писем А. М. Сахарову».

И. Дункан:

«В один из последующих вечеров Айседора принимала нескольких друзей в своей студии. В мягко освещённой комнате, синие занавеси которой казались реющими далеко в пространстве, царила полная, почти религиозная тишина, ибо Айседора танцевала мазурку Шопена. На глазах у зрителей одно прекрасное движение таяло, сменялось другим, не менее совершенным. И когда последние звуки фортепиано замерли и Айседора вышла к своим безмолвным, потрясённым друзьям, чьи увлажнившиеся глаза говорили об их благодарности, возвышенное настроение было внезапно нарушено топотом дюжины ног по лестнице и полудюжиной нетрезвых голосов, приближающихся с хриплым хохотом и пьяными шутками.

В комнату – безмолвный храм Айседоры – ворвалась орда поэтов-имажинистов во главе с Есениным и Кусиковым с его неизменной балалайкой. Верховная жрица, которая в любом другом подобном случае выгнала бы незваных гостей вон со словами, хлещущими не хуже бича, приветствовала этих шумных последователей Бахуса и Аполлона.

С помощью друга-переводчика она сказала Есенину, которого была счастлива увидеть:

– Я сейчас буду танцевать только для вас!

Она поднялась с дивана и попросила пианиста сыграть вальс Шопена, который, как она полагала, должен был привлечь лирическую душу златокудрого поэта. И восторженно, радостно, с обольстительной грацией, она погрузилась в ритмы танца! Когда музыка смолкла, она подошла с простодушной улыбкой, сияющими глазами и протянутыми руками к Есенину, громко говорившему что-то своим товарищам и спросила его, как ему понравился её танец. Переводчик перевёл. Есенин сказал что-то грубое и непристойное, что вызвало столь же грубый и непристойный хохот его пьяных приятелей. Друг, игравший роль переводчика, сказал с явным смущением Айседоре:

– Он говорит, что это было ужасно... и что он сам может это сделать лучше!

И, даже не дождавшись, пока вся эта реплика была переведена ошарашенной и оскорблённой Айседоре, поэт вскочил на ноги и заплясал посреди студии, как ненормальный. Балалайка бренчала, и его собратья по богеме издавали крики одобрения.

Музыка, Покой, Грация и Красота бежали стремглав из храма, где продолжала бесчинствовать разгульная орава, а вскоре за ними последовали и приглашённые друзья, успевшие всё же вкусить в начале вечера их благословение».

Анатолий Мариенгоф, поэт и прозаик, близкий друг и соратник Есенина:

«... диспут в том же кафе “Домино”.

На трибуне Маяковский.

За пурпуровым столом три маститых критика – Ю. Айхенвальд, Пётр Семёнович Коган и профессор Сакулин.

Ю. Айхенвальд в очках с очень толстыми стёклами.

Но и они, вероятно, недостаточно толсты. Поэтому критик всё время щурится. Неужели и у него есть желание что-то увидеть в этом мире?

Ю. Айхенвальд – эстет. Он говорит и пишет красиво.

Даже чересчур красиво. Он интеллигент. Даже чересчур интеллигент... И сутуловатые плечи у него интеллигентные, и узкая грудь, и худая длинная шея, и тонкие пальцы с белыми ногтями, и невыутюженные брюки, и высокий крахмальный воротничок, и медная запонка, сверкающая из-под чёрного галстука, неумело завязанного. ...

Профессор Сакулин словно сошёл с иконы суздальского письма. У него длинные прямые волосы, длинная борода и всепрощающие глаза. Свои книги он пишет для великого русского народа, который его не читает. Его лекции, посещаемые преимущественно барышнями из хороших семейств, это не лекции, а служение во храме литературы.

Пётр Семёнович Коган по виду более современен, чем его коллеги. Он похож на провизора из провинциальной аптеки. Горбинка на носу, шея, как у пивной бутылки, и волосы в сплошной мелкий завиток. Он говорит удивительно гладко, не понижая и не повышая голоса. Говорит с безукоризненными запятыми. Знак восклицательный, знак вопроса и многоточие отсутствуют в его речи. На моей памяти этот оратор ни разу не запнулся, ни разу не кашлянул и не сделал ни одного глотка воды из стакана. Его общедоступные лекции я слушал еще в Пензе, будучи гимназистом, и уже тогда был убеждён, что они могли бы превосходно излечивать от бессонницы самых тяжёлых психастеников.

Маяковский взошёл на трибуну после Петра Семёновича. Первым выступал профессор Сакулин, вторым – Ю. Айхенвальд.

– Товарищи, – начал Маяковский, – этот Коган сказал...

И, не оборачиваясь, ткнул внушительным пальцем в сторону Ю. Айхенвальда.

Хорошо воспитанный, интеллигентный человек ещё больше сощурился и поправил галстук.

Минуты через три Маяковский, вторично ткнув пальцем в сторону Ю. Айхенвальда, повторил:

– Так вот... этот Коган сказал...

Тот, который не был Коганом и меньше всего мечтал им быть, как-то мучительно повёл длинной худой шеей, словно ему был тесен крахмальный воротничок, и дрогнувшими пальцами поправил на носу очки.

Мы все как один блаженно заулыбались. Критики не были для нас самыми дорогими существами на свете.

– Интересно! – сказал Есенин.

– Тс-с-с.

Маяковский снова ткнул пальцем в знакомом направлении:

– Этот Коган...

Белоснежным платком эстет вытер на лбу капли пота, вероятно холодного, и шуршаще-шелестящим голосом деликатно поправил своего мучителя:

– Уважаемый Владимир Владимирович, я не Коган, я Айхенвальд.

Но Маяковский, как говорится, и носом не повёл. Мало того, примерно через минуту он в четвёртый раз ткнул пальцем в несчастного эстета, который бледнел и худел на наших глазах:

– Этот Коган...

Ю. Айхенвальд нервно встал, вытянул шею, вонзил, как вилки, свои бледные бескровные пальцы в пурпуровый стол и сказал так громко, как, думается, еще никогда в жизни не говорил:

– С вашего позволенья, Владимир Владимирович, я Айхенвальд, а не Коган.

В кафе стало тихо.

А Владимир Владимирович, слегка скосив на него холодный тяжёлый взгляд, раздавливающий человека, ответил с презрением:

– Все вы... Коганы!»

Надежда Вольпин:

«На переломе осени имажинисты затеяли провести у себя в кафе фестиваль – что-то вроде костюмированного бала. <...>

Ко мне подошёл журналист-международник Осоргин. <...>

Осоргин заговорил со мною, как со старой знакомой.

– Я не налюбуюсь этой парой! – кивнул он на Есенина и Бениславскую. Да и как не любоваться! Столько преданной, чистой любви в глазах юной женщины! (Юной шёл тогда двадцать пятый год).

Нашёл, с кем делиться своими восторгами! Но, значит мои глаза не выдали ревности. <...>

Мне отчётливо вспомнилась эта картина примерно полгода спустя, когда я сидела вдвоём с Есениным, в книжной лавке, днём, где-то на антресолях и у нас зашёл разговор о Бениславской.

– Да что вы к Гале ревнуете? Между нами же нет ничего, только дружба! Было, всё было, но теперь только дружба!

Вот потому и ревную.

“Было!” И я знаю точно, когда. Фестиваль. Осоргин. Изумрудные, сияющие счастьем глаза.

– Понимаете, продолжает Есенин. – Мне нравится разлагать её веру. Марксистскую. Она ведь ух какая большевичка!.. Упорная! Заядлая! Она там работает. В Чека.

(Вроде, приврали вы, Сергей Александрович: Бениславская работает в газете “Беднота”. Или скажете – по совместительству? Так это или не так, Галина Артуровна не спешит разуверить друга в своих больших “защитных” возможностях.)».

8

И. Дункан:

«В середине октября – ровно через три месяца после отплытия Айседоры Дункан из Лондона – двери дома № 20 по Пречистенке открылись, чтобы принять детей, избранных учениками школы. Они рвались сюда сотнями, но, как было сказано, по другому поводу: “Много званых, а мало избранных”. Из всех детей, подвергшихся проверке, только пятьдесят наиболее способных были приняты в будущую школу. С этого времени до третьего декабря, когда школа была официально открыта и полностью готова принять маленьких воспитанников, они приходили каждый день получать свои первые уроки у Айседоры и Ирмы.
Так как октябрьские дни становились короче и резко похолодало, Айседора и Ирма начали с беспокойством думать о зиме, ибо, в предвкушении своего устройства в тёплом Крыму, они не привезли с собой никаких тёплых вещей, тем более мехов. Красин, с которым они поговорили, посоветовал им поехать в хранилище меховых вещей и подобрать там что-нибудь. Он достал для них специальный ордер. С большим волнением они поехали на склад. Ирма советовала Айседоре подобрать хорошие шубки из собольего меха, сейчас у них есть шанс получить их бесплатно. Но Айседора и слышать не хотела о таких вещах.

“Мы должны быть похожими на всех трудящихся. Мы обе выберем по одной из тех отличных шуб из овчины, что носят крестьяне. Как вон у тех двух женщин”, – сказала она, указывая на двух плетущихся по улице крестьянок, на которых были зловонные широченные шубы, сделанные из грубо обработанной овчины мехом вовнутрь. Топорно выдубленная наружная сторона шкуры у одной из них была покрашена в чёрный цвет, у другой – в ярко-оранжевый.

“Ну разве они не прекрасны?” – спросила донкихотствующая Айседора.

Когда они добрались до склада, их ввели в настоящую пещеру Аладдина, холодную как лёд. Зрелище, представшее их глазам, могло вызвать у любого члена союза мехоторговцев апоплексический удар от зависти и алчности. На стеллажах и вешалках, ряд за рядом, размещались шубы, накидки, горжетки, палантины, шапки, пелерины и пледы из всех наиценнейших мехов мира. Тут было множество бархатных пелерин, отороченных мехом чёрно-бурой лисицы, использовавшихся в былые дни для того, чтобы укутывать шикарно одетых аристократок, когда те ездили в санях. Тут были в несказанном количестве длинные накидки-безрукавки из горностая, норки, соболя, персидского каракуля. Здесь были сотни шуб, сшитых из одного ценного меха и отороченных другим; и тысячи шуб попроще из всех мыслимых шкур, среди которых овчина и кролик были вульгарным исключением. Горжетки из уникальных, роскошных голубых песцов висели красочными связками, и были также и другие, из чёрно-бурых лисиц, горностая, соболя. Ковры для карет и саней из медвежьих шкур, рыжих и белых лисиц, норки, каменной куницы, белки и даже соболя были навалены тут высоченными штабелями. Хотя вокруг была одежда всевозможных видов и размеров, её “возраст” иногда можно было угадать по покрою рукавов.

После длительного осмотра всех этих чудес, хождения взад и вперёд, исследования и поглаживания нежных мехов Айседора сделала свой выбор – шубу из куницы, отороченную горностаем. Это был, впрочем, самый скромный экземпляр, какой только она смогла найти, и, судя по его широченным рукавам из каракулевых лапок, он датировался концом девятнадцатого столетия. Для Ирмы она выбрала старомодную длинную норковую шубу с высоким собольим воротником. Вместе они вышли со склада с накинутыми на плечи обновами. В конторе им пришлось расстаться с шубами – предстояла оценка меха. Прошла неделя, меха на Пречистенку так и не доставили, и Айседора попросила одну из секретарш позвонить на склад. Той сказали, что если товарищ Дункан озаботится заплатить столько-то тысяч золотых рублей или столько-то миллиардов бумажных, то обе шубы, несомненно, будут доставлены ей на дом.

Эпилог истории с меховыми шубами наступил спустя несколько недель, когда Айседора репетировала в театре. Она закончила сама репетировать с оркестром и собиралась начать репетицию с детьми, когда первый скрипач посмотрел на часы и встал, собираясь уходить. Его время вышло. Даже для самого Ленина он не стал бы работать сверхурочно. Айседора через переводчика сказала:

– Вы знаете, что дети всё это время простояли на сквозняке на сцене, терпеливо дожидаясь своей репетиции?

Дирижёр, однако, никак на это не прореагировал, а, напротив, дав знак остальным музыкантам, тоже поднялся уходить. Айседора начала опять:

– Я проделала весь этот путь, чтобы помочь детям России. Я с готовностью жертвую многим ради этой задачи. Конечно, товарищи, вы можете пожертвовать несколькими минутами и сыграть для этих детей.

Первый скрипач прорычал переводчику:

– Да, мы знаем, зачем она приехала в Россию. Она приехала за дармовой собольей шубой.

И с издевательским хохотом все они вышли из оркестровой ямы, оставив Айседору, оскорблённую до слёз, продолжать репетицию представления, которое она собиралась дать бесплатно для рабочих Москвы».

«... На Тверской появился первый после революции цилиндр. Очень высокий и очень блестит. Оказалось, один из имажинистов.

Встречные кепки, шапки и картузы оборачиваются, благодушно улыбаясь:

– Такой большой цилиндр и такой “маленький поэт”.

Если бы говорили наоборот, было бы, конечно, лучше для обоих».