Библиотека научного социализма

ходит из пределов своей компетенции. До чего договорился г. Бернштейн, показывает сле­дующее его соображение, содержащееся, впро­чем, не в разбираемой нами теперь книге, а в одной из его статей, напечатанных в «Neue Zeit» уже после выхода книги.

В своем известном сочинении о Л. Фейербахе Энгельс говорит, что в глазах диалектики мир представляет собою совокупность процессов, в которой вещи и их умственные образы, т. е. понятия, не остаются неподвижными, а находятся в постоянном изменении. В принципе («prinzipiell») г. Бернштейн «конечно», находит это поло­жение правильным. Но он не знает, в каких пределах оно сохраняет свою правильность, и как понимать слова: постоянное изме­нение. По его замечанию, изменения, которым подвергается организм вся­кого данного чело­века, все-таки не могут сделать из него существа совершенно другого рода. Такому глубо­комыслию мог бы позавидо­вать сам Санчо Панса. Но неужели г. Бернштейн думает, что Ге­гель и гегельянцы могли хоть на минуту упустить из вида эту глубокую, старую и почтенную истину? Как будто предвидя появление «кри­тиков» à la г. Бернштейн, Гегель обращал вни­мание своих слушате­лей на то, что развитие всякого данного явления может сделать дейст­вительным лишь то, что заключено в нем, как возможность (an sich). Для примера он указы­вал на растение, говоря, что хотя растение и изменяется, но изменяется сообразно природе своего за­родыша, а «не теряется в простом и ни с чем несообразном из­менении» ¹). Судите после этого, была ли нужда в глубокомыслен­ном замечании г. Бернштейна!

III.

Г. Бернштейн утверждает, что Маркс преувеличивал быстроту хода исторического дви­жения. Это справедливо в применении ко взгляду Маркса на развитие капиталистического общества. Но по­чему же Маркс склонен был к такому преувеличению? Г. Бернштейн и тут винит диалектику. И эта сторона влияния диалектики кажет­ся ему самой вредной и самой опасной. Именно она-то и отпугивает и Бернштейна от «диалектических красот». Но, к со­жалению, и она существует только в его воображении.

По Гегелю, логический процесс отрицания совершается вне вре­мени. Реальные же про­цессы отрицания одного явления природы другим или одной общественной системы другой определяются, в бы-

¹) «Vorlesungen über die Geschichte der Philosophie» Erster Theil, Hegels Werke, Bd. III, S. 34-45.

строте своего хода, своей собственной природой, и теми конкретными условиями, среди ко­торых они совершаются. В своей полемике с Дюрингом и в книге «Л. Фейербах» Энгельс указывает на развитие вселенной, как на диалектический процесс. Преувеличил ли он бы­ст­роту этого процесса, требовавшего, по его собственным словам, чрезвычайно продолжи­тель­ных периодов времени? Мы не думаем. Но если бы даже и случился с ним такой грех, то ви­нить в нем можно было бы совсем не диалектику, а какие-нибудь другие обстоятельства: или недостаток естественнонаучных сведений, или невнима­тельное отношение к предмету, или еще что-нибудь подобное. Влия­ние диалектики на его суждение о быстроте этих про­цессов было бы в этом случае так же ничтожно, как и влияние на него, например, цвета лица китай­ской императрицы.

Возьмем другой пример, на этот раз из исторической области. В своей «Misère de la Philosophie» Маркс, противополагая свой диалектический метод отвлеченному мышлению Прудона, говорит: «В Германии понадобилось три столетия для того, чтобы установилось первое разделение труда,— отделение города от деревни». Преувели­чена ли здесь быстрота хода исторического развития? Кажется, что и тут нет никакого преувеличения, а если и есть оно, то диалектика здесь совершенно, ровнехонько ни при чем.

Третий пример, касающийся современной нам общественной жизни. Лассаль был, как известно, решительным сторонником диалек­тического метода. Но этот решительный сто­ронник диалектического метода думал, что для постепенного устранения «поземельной ка­питалистической собственности» (des Grund- und Kapitaleigenthums) понадобится от 100 до 200 лет. Судя по теперешнему настроению Бернштейна, можно ожидать, что и этот срок по­кажется ему слишком коротким. Вероятно, г. Бернштейн думает теперь, подобно Родбер­тусу, что для названного устранения понадобится не менее 500 лет. Это его дело. Но Маркс, наверное, сказал бы, что Лассаль требует больше времени, чем нужно для коренного пере­устройства общества. Из этого следует, что гегельянцы, совершенно сходившиеся между со­бой в признании важности диалектического метода, могли очень различно оценивать быст­роту современного им общественного развития. А отсюда выходит, что если какой-нибудь сторонник диалектики в самом деле преувеличивает эту быстроту, то объяснять это надо чем-нибудь другим, а вовсе не влиянием диалектики.

Г. Бернштейн говорит: «Мы знаем, что мы думаем, и мы также достаточно знаем, каким образом мы думаем. Но мы никогда не

узнаем, как это происходит, что мы думаем; каким образом из внешних впечатлений, из воз­буждения нервов или из изменения поло­жения и взаимодействия клеточек нашего мозга воз­никает сознание».

Справедливо то, что мы никогда не узнаем, как возникает наше сознание. Но вопрос со­всем не в этом, а в том, может ли это наше незнание служить возражением против материа­лизма. «Крити­ческие» мыслители, вроде Ф. А. Ланге, и даже физиологи, вроде Дюбуа-Рей­мона, думали, что — да. Пишущий эти строки думает, что — нет. Мы доказали это выпис­ками из сочинений Ламеттри в статье, направленной против г. Бернштейна. Г. Бернштейн очень сердит на нас за эту статью, но,— как в этом сейчас убедится чи­татель,— он ровно ни­чего не понял из наших возражений.

«Пытались объяснить это,— продолжает г. Бернштейн,— припи­сывая этому извест­ную долю сознательной способности, долю оду­шевленности в смысле учения о монадах».

Действительно,— пытались. В числе пытавшихся был, как мы указали в своей статье, и материалист Ламеттри, хотя сравни­вать его учение с учением Лейбница о монадах все-таки очень ри­сковано. Г. Бернштейн ничего не говорит собственно о Ламеттри, но он вообще думает, что «это» (вышеуказанная им попытка объяснения) — мысленный образ, предполо­жение, к которому вынуждает нас наш способ мышления и наша потребность цельного ми­ровоззрения».

Вы понимаете, читатель? Если — да, то мы поздравляем вас от всей души, потому что вы счастливее как пишущего эти строки, так и самого г. Бернштейна, который, очевидно, не понимает того, что говорит. Это не более, как предположение! Ну, разумеется! Г. Берн­штейн догадался об этом только тогда, когда вздумал отре­каться от материализма, между тем как никто из людей, понимав­ших дело, не выдавал «этого» за что-нибудь другое.

Но что же следует из того, что «это» — простое предположение? То ли, что материа­лизм несостоятелен? В этом весь вопрос. А на этот вопрос ни в прежних «критических» уп­ражнениях г. Берн­штейна, ни в разбираемой нами книге нет даже ни одного «атома» ответа.

Дальше. «Статья, в которой я указывал на это обстоятельство и замечал, что чистый ма­териализм в конце концов сводится к идеа­лизму, дала г. Плеханову желанный повод напасть на меня в «Neue Zeit» (вып. 44, год 16, II), упрекая меня в невежестве вообще и в особенно­сти в полном отсутствии понимания философских воззрений Энгельса. Я уже не говорю о том, как г. Плеханов произвольно

отнес мои слова к предметам, которых я вовсе не касался,— я кон­статирую лишь то, что его статья оканчивается заявлением, будто Энгельс однажды ответил на вопрос г. Плеханова: «Так вы думаете, то старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не то иное, как два атрибута одной и той же субстанции? — словами: «Конечно, старик Спиноза был вполне прав».

Пишущий эти строки действительно очень удивился, увидев, как плохо понял филосо­фию Энгельса (а следовательно и Маркса) г. Берн­штейн, проживавший несколько лет в са­мых тесных с ним отноше­ниях. В ответ на призыв г. Бернштейна: «Назад к Канту» мы при­гласили его вернуться назад к изучению философии (Zurück ins Studier­zimmer). Мы не искали повода напасть на г. Бернштейна. Если наше удивление выражено было с некоторой резко­стью, то эта резкость объясняется нашими предыдущими отношениями к г. Бернштейну. Хотя он всегда казался нам ограниченным человеком (это могут за­свидетельствовать многие из наших ближайших единомышленников), но мы все-таки считали его принадлежащим к школе Маркса и были очень поражены теми поистине ребяческими пустяками, которые он написал тогда о материализме. В то время наш резкий отзыв о нем мог показаться неспра­ведливым некоторым читателям. Теперь вряд ли найдется хоть кто-нибудь из людей, не со­вершенно лишенных знаний, кто решился бы упрекнуть нас в преувеличении. Теперь фило­софское невежество г. Бернштейна выступило во всем своем блеске, и теперь мы даже не станем приглашать его вернуться к учебникам: мы видим, что учебники не для него напи­саны.

Чистый материализм, в конце концов, сводится к идеализму! Но в таком случае фило­софия Фихте и Гегеля «в конце концов» сво­дится к философии Ламеттри или Гольбаха?! Это может утверждать только тот, кто не понимает ни материализма, ни идеализма, ни Гольбаха, ни Ламеттри, ни Гегеля, ни Фихте. Идеализм, несомненно, имеет один общий признак с ма­териализмом: стремление к мони­стическому объяснению явлений. Но способ, которым осу­ществляется это стремление в материализме, диаметрально противоположен спо­собу осу­ществления его в идеализме, и потому «в конце концов» ма­териализм радикально расхо­дится с идеализмом.

Призывая «назад к Канту», г. Бернштейн должен был показать, что путь, по которому идет материализм, неправилен в том или в дру­гом отношении. Вместо этого он ограничился «сведением» (и каким неловким, наивным сведением!) материализма к идеализму. Удиви­тель­ная сила и глубина критики!

Теперь о Спинозе. Г. Л. Канцель плохо перевела относящееся сюда место в книге г. Бернштейна. Г. Бернштейн говорит, что наша статья, написанная по поводу его «возвраще­ния к Канту» (которого он никогда не знал и не знает, что признает даже его единомышлен­ник г. Струве), сводится к цитированному им нашему разговору с Эн­гельсом. Это неправда.

Один из немецких товарищей, гораздо более компетентный в философии, чем г. Берн­штейн, высказал в «Neue Zeit» ту мысль, что естественнонаучный материализм не выдержи­вает критики и что напрасно связывают с ним теорию Маркса—Энгельса, которую очень легко связать с гораздо более состоятельным философским учением Спинозы. Так как г. Бернштейн сослался, между прочим, на статью этого товарища, то мы сочли нужным отве­тить и на нее. Мы пока­зали, что Маркс и Энгельс никогда не придерживались того мате­риа­лизма, который у товарища-спинозиста назван естественнонауч­ным, т. е. материализма Фихте и Молешотта. Далее, на основании сочинений Ламеттри и Дидро, мы показали, что французский мате­риализм XVIII века был в сущности не более, как видоизмененным спино­зизмом. То же самое показали мы и относительно Фейербаха. Только после этого, перейдя к Марксу и Энгельсу, основателям научного со­циализма, мы,— отметив близкое родство их философских взглядов со взглядами Фейербаха,— высказали свое убеждение в том, что и их материализм был разновидностью спинозизма. И, наконец,— как на одно из оснований для этого убеждения,— мы сослались на одну из своих бесед с Энгельсом. У г. Бернштейна вы­ходит, что к передаче этой беседы сводится вся наша статья. Чему приписать эти его слова: недостатку правдивости или слабости понимания?

«Субстанция, которой Спиноза приписывает эти два атрибута — продолжает г. Берн­штейн,— есть бог. Во всяком случае, Спиноза отождествляет бога с природой, почему еще очень давно Спиноза считался за отрицателя бога, а его философию упрекали в атеизме, ме­жду тем как формально она является пантеизмом... Спиноза до­шел до понятия бесконечной субстанции «бог» с упомянутыми и дру­гими атрибутами чисто спекулятивным путем; для него законосообраз­ное мышление и бытие идентичны. В этом отношении он похож на неко­торых материалистов; но было бы произвольным пониманием слова назвать его представи­телем философского материализма... Если под словом «материализм» надо понимать вообще нечто определен­ное, то он может быть только учением о материи, как последнем и единст­венном основании вещей. Но Спиноза ясно называет свою

субстанцию «бог» невещественной... Каждый, конечно, волен быть последователем Спи­нозы, только тогда он уже не будет материа­листом».

Вот все, что г. Бернштейн ответил нам на нашу историческую справку. Это немного. Однако, к этому немногому может быть в из­вестном смысле применено латинское выраже­ние: non multa, sed multum.

Спиноза похож на некоторых материалистов в том отношении, что для него законосо­образное мышление и бытие идентичны. Хорошо. Стало быть, существуют материалисты, признающие идентичность бытия и мышления? Выходит, что так. Но это совершенный вздор, и если бы г. Бернштейн понял, что собственно означают слова: иден­тичность бытия и мышления, он, разумеется, никогда не открыл бы этой идентичности ни у одного материали­ста. Он увидел бы тогда, что признание идентичности бытия и мышления возможно только в идеализме. И тогда,— новая и тоже очень не малая выгода пони­мания предмета,— он не сказал бы, что чистый материализм в конце концов сводится к идеализму. Но он не пони­мает, о чем говорит, и потому он так же неловок и беспощаден в употреблении философ­ской терминологии, как неловок и беспощаден был в употреблении литературного языка «маг» (в рассказе Г. И. Успенского «Нужда пе­сенки поет»), обещавший изобразить перед почтенней­шей публикой «обезглавление головы, носа и прочих частей тела».

Если бы Спиноза признавал идентичность бытия и мышления, то он был бы «чистым» идеалистом, т. е. именно тем, чем он не был. Его единая субстанция — одновременно и ве­щественна и духовна ¹). По словам же Бернштейна, Спиноза «ясно называет» ее невещест­вен­ной. Очень хорошо понял он Спинозу! Почти так же хорошо, как Гегеля!

Все эти промахи г. Бернштейна до такой степени очевидны и до такой степени непро­стительны; они свидетельствуют о такой пол­ной и решительной некомпетентности г. Берн­штейна в области фи­лософии, что у читателя может возникнуть вопрос: да стоит ли на них останавливаться? Но тот, кто хоть на минуту склонился бы к отрицательному ответу на та­кой вопрос, сделал бы ошибку.

¹) Ср. «Die Ethik von Spinoza», neu übersetzt von J. Stern, II Th., S. 77 und 80.

IV.

и смастерил из некоторых, частью плохо им понятых, частью иска­женных слов Маркса и Эн­гельса) и пустился доказывать, что «классо­вая диктатура есть признак более низкой куль­туры... является ша­гом назад, политическим атавизмом». Кто хочет понять г. Бернштей­на. тому надо выяснить себе не столько его теоретические доводы, в которых нет ничего, кроме невежества и путаницы понятий, сколько его практические стремления, которыми объясня­ются все его теоре­тические заключения и грехопадения. Каков человек, такова его и фило­софия, — справедливо говорит Фихте.

«Религия есть опиум народа, — писал Маркс в «Deutsch-Französische Jahrbücher»,— уничтожение религии, как призрачного счастья, означает требование его действительного счастья... Критика религии является поэтому критикой нашей юдоли плача».

Такой язык, разумеется, не мог нравиться не только тем бур­жуазным филистерам, кото­рые нуждаются в религиозном «опиуме» для того, чтобы обеспечить самим себе немножко призрачного сча­стья, но также и тем, гораздо более даровитым и смелым идеологам буржуа­зии, которые, освободив самих себя от религиозных предрас­судков, угощают, однако, при­зрачным счастьем народную массу един­ственно для того, чтобы обеспечить от его посяга­тельств действи­тельное счастье имущих классов. Само собою понятно, что именно эти гос­пода особенно резко восстают против материализма и осо­бенно громко осуждают «догма­тизм» тех революционеров, которые разоблачают истинный характер их антиматериалисти­ческой пропа­ганды...

В интересной брошюре «Reform oder Revolution» К. фон-Массов. Geheimer Regierungs­rath, Mitglied der internationalen Kommission für Schutzpflege u. s. w., словом, человек вполне «почтенный», высказы­вает свое твердое убеждение в том, что «если наше развитие пойдет так же, как оно шло до сих пор, то в будущем нашему отечеству угрожает социальная рево­люция («Vorwort», S. 1). Для избежания этой революции необходима, по его мнению, всесто­ронняя реформа (eine Gesamtreform auf staatlichem und sozialem Gebiet), требованию которой и посвящена его книга. Но всесторонняя социальная реформа не исключает в его программе и борьбы против «революционных сил» (die Mächte des Umsturzes). Пока еще не произошло револю­ционного взрыва, надо бороться с ними духовным оружием (mit geistigen Waffen), а в этой борьбе необходимо направить свои силы прежде всего против материализма. Но г. фон-Массов думает, что удачнее других будут бороться с материализмом те противники «ре-

волюционных сил», которые сами очистят себя от материалистиче­ской скверны. «Враг, с ко­торым мы должны вступить в борьбу, прежде всего есть материализм в нашей собственной среде,— пропо­ведует он. Социал-демократия совершенно материалистична, она отрицает бога и вечность (sic). Но от кого заимствовано это учение? Не спустилось ли оно сверху вниз? Огромнейшее большинство обра­зованных людей нашего времени отвернулось от веры своих отцов...» «Часть образованного мира совершенно атеистична» ¹). А социальные по­следствия атеизма ужасны. «Если нет ни бога, ни загробной жи­зни, ни вечности; если со смертью прекращается также и существо­вание души, то в двести, в триста раз более неспра­ведливым стано­вится всякое бедствие, всякая нищета одной части человечества, страдающей в то время, когда другая его часть наслаждается избыт­ком. На каком основании девять деся­тых народа должны нести на себе тяжелое бремя жизни, между тем как меньшинство оста­ется свободным от всякой тяжести?» ²).

На этот вопрос атеист не может ответить сколько-нибудь удовлетворительно. Но именно здесь-то и лежит социальная опас­ность атеизма: он воспитывает и возбуждает рево­люционные чувства в рабочей массе. И именно потому наш тайный советник правления и проч., и проч. и проч., проповедует образованной буржуазии покаяние и борьбу с материа­лизмом. Г. фон-Массов толковый человек. Он го­раздо толковее всех тех «марксистов», кото­рые, искренно сочувствуя рабочему классу, в то же время не менее искренно увлекаются «критической» философией. Эти люди придерживаются материалисти­ческого понимания истории. Но они приходят в большое удивление, когда им указывают на социальные,— т. е., в последнем счете, на экономические — причины того отрицательного отношения к материа­лизму и того распространения неокантианства, которые замечаются в среде образо­ванной буржуазии нашей эпохи.

V.

Но вернемся к г. Бернштейну. Заключительная глава его книги украшена эпиграфом: Cant wider Cant (Кант против Канта). Разъясняя смысл этого эпиграфа, г. Бернштейн говорит, что дух кенигс­бергского философа призывается им для борьбы с условностью уста­релых взглядов, стремящихся утвердиться в социал-демократии и

составляющих для нее большую опасность. «Припадки бешенства,— замечает он,— кото­рые я вызвал этим у г-на П. (Плеханова), укрепили меня в убеждении, что социал-демокра­тии нужен новый Кант, ко­торый направил бы оружие своей критики, который доказал бы, в чем кажущийся материализм есть величайшая и потому наиболее легко сбивающаяся с пути идеология,— доказал бы, что презрение к идеалу, признание материальных факторов всемо­гущими силами развития есть самообман, всегда на деле признававшийся и признава­емый таковым теми, кто его проповедует» (стр. 330). Читатель не­доумевает, при чем же здесь ка­жущийся материализм, при чем же здесь самообман, да еще самообман «на деле» совер­шенно сознатель­ный? Дело объясняется очень просто: по мнению г. Бернштейна, само­обман неизбежен там, где люди, признающие экономические факторы «всемогущими», в то же время «на деле» не чужды идеалов. Уже из одного этого видно, как близок теперь г. Берн­штейн к г. Карееву и как далек он, стало быть, от серьезной критики марксизма. Чтобы окон­чательно убедиться в этом, надо прочитать страницы, по­священные г. Бернштейном оценке исторических взглядов Маркса и Энгельса. При чтении этих страниц поистине волосы ста­новятся дыбом. Но по недостатку места, мы не будем разбирать их здесь, отсылая любопыт­ного читателя к тому, что сказано о них К. Каут­ским в его книге «Bernstein und das sozial-de­mokratische Programm» и нами в предисловии к новому изданию «Манифеста Коммунисти­ческой партии» ¹). Здесь мы отметим только следующий курьез, относящийся, впрочем, не к философско-исторической, а к философ­ской «критике» марксизма. Г. Бернштейн говорит: «В выражении «материалистическое понимание истории» заранее заключены все недоразуме­ния, которые вообще связаны с понятием материализма.