Библиотека научного социализма

Жизнь ответила на этот вопрос: с половины прошлого года ¹) ци­вилизованный мир пе­реживает общий промышленный кризис, при­ближение которого предвидели некоторые бур­жуазные дельцы уже в то время, когда г. Бернштейн писал свою книгу.

У Шекспира один придворный говорит о помешавшейся Офелии:

То же приходится сказать и о книге г. Бернштейна: все дико в ней и нет ничего, кроме пустых звуков; но именно эта самая пустота звуков и наводит на грустные размышленья внимательного читателя. Во всех теоретических вопросах г. Бернштейн оказался слабее сла­бого. Каким же образом мог он в течение многих лет играть роль одного из самых выдаю­щихся теоретиков своей партии? Над этим вопросом стоит подумать. И не легко найти сколько-нибудь утешительный ответ на него...

Другой вопрос, не менее важный: во взглядах г. Бернштейна остались теперь лишь сла­бые следы социализма. В действительности он гораздо ближе к мелкобуржуазным сторон­никам «социальной реформы», чем к революционной социал-демократии. А между тем он остается «товарищем», и его не просят удалиться из партии. Это отчасти объясняется очень распространенным теперь между социал-демократами всех стран ложным взглядом на сво­боду мнений. Говорят: «как же исключить человека из партии за его взгляды? Это значило бы преследовать его за ересь». Люди, рассуждающие таким образом, забывают, что свобода мнений необходимо должна дополняться свободой взаимного сближения и расхождения, и что эта последняя свобода не существует там, где тот или другой пред-

¹) Писано в 1901 году.­

рассудок заставляет идти вместе таких людей, которым лучше ра­зойтись ввиду различия их взглядов. Но этим неправильным рас­суждением только отчасти объясняется тот факт, что г. Бернштейн не исключен из немецкой социал-демократической партии. Главная же причина заключается в том, что его новые взгляды разделяются довольно значительным числом дру­гих социал-демократов. По при­чинам, о которых мы не можем распространяться в этой ста­тье, оппортунизм приобрел много сторонников в рядах социал-демократии разных стран. И в этом распространении оппортунизма заключается самая главная из всех опасностей, угро­жающих ей в настоящее время. Социал-демократы, оставшиеся верными революционному духу своей программы,— и они, к счастью, почти везде еще составляют большинство,— сделают непоправимую ошибку, если не примут своевременно решительных мер для борьбы с этой опасностью. Г. Бернштейн, взятый сам по себе, не только не страшен, но прямо сме­шон, отличаясь уморительным сходством с философствующим Санчо-Пансой. Но «берн­штейниада» очень страшна, как признак возможного упадка.

Кстати г. Бернштейн пишет: «Чтобы выставить в надлежащем свете полемические приемы г. Плеханова, я должен упомянуть, что большая, если не бòльшая часть работающих в России русских социал-демократов решительно присоединились к точке зрения близ­кой к моей, и что в этом смысле некоторые мои «бессодержатель­ные» статьи были переведены по-русски и распространены в отдель­ных изданиях» ¹). Далее следует злорадное замечание о том, что такое явление вряд ли может нас обрадовать. Оставляя в стороне как вопрос о на­ших личных чувствах, так и вопрос о том, каким образом наши полемические приемы могут быть характеризованы фактом сближения с г. Бернштейном работающих в России социал-демократов,— если бы этот факт и был верен,— мы заметим, что г. Бернштейн, очевидно, имеет в виду так называемое «экономиче­ское» направление русской социал-демократии. Всякий знает, что это направление, имевшее временный успех в России, теперь побе­ждено нашими единомышленниками, видящими в г. Бернштейне не более, как отступника. Но и до сих пор, вероятно, не всякому известно, что нашлось одно русское (заграничное) социал-де­мократи-

¹) Это место выпущено в переводе г. Л. Канцель. Оно находится в при­мечании на стр. 112 изданного в Лондоне русского перевода книги г. Бернштейна.

ческое издание, не заметившее существования «экономического» направления и потому от­рицавшее его. Зорки были глаза у редакции этого издания!

Дрянной русский перевод дрянной книжонки г. Бернштейна уже выдержал два «легаль­ных» издания. Вероятно, скоро появится и третье. Удивляться этому нельзя. Всякая «кри­тика» марксизма и всякая его пародия,— если только она проникнута буржуазным духом,— непременно понравится той части наших легальных марксистов, которая сама представляет собою буржуазную пародию на мар­ксизм.

Август 1901.

Предисловие к переводу «Развитие научного социализма» Ф. Энгельса.

Русский перевод брошюры Энгельса «Развитие научного социа­лизма» выходит теперь третьим изданием. Второе вышло в 1892 году. В то время в международной социалистиче­ской литературе еще не высказывалось мнений, согласно которым социалистическая теория вообще не может называться научной. Теперь такие мнения выска­зываются очень громко и не остаются без влияния на некоторую часть читателей. Поэтому мы считаем своевременным рассмотреть здесь вопрос о том, что такое научный социализм и в чем он от­личается от утопического.

Но сначала послушаем одного из гг. «критиков».

В реферате, прочитанном 17-го мая 1901 г. в «Берлинском студенческом союзе для изу­чения общественной науки» (Sozialwis­senschaftlicher Studentenverein zu Berlin), г. Бернштейн поставил перед собой тот же самый вопрос, хотя иначе формулированный: «Возмо­жен ли научный социализм?» (Wie ist wissenschaftlicher Sozialismus möglich?). В результате своего исследования он пришел к отрицатель­ному ответу. По его словам, никакой «изм» не может быть наукой»: «Измом обозначается миросозерцание, тенденция, система мыслей или тре­бований, а вовсе не наука. Основа всякой истинной науки есть опыт, она строит свое здание на накопленном знании. Социализм же есть учение о будущем общественном порядке, и именно поэтому его наиболее характерная черта не может быть установлена научно» ¹).

Так ли это? Посмотрим.

Прежде всего поговорим об отношении между «измами» и наукой. Если бы г. Берн­штейн был прав, говоря, что никакой «изм» наукой быть не может, то ясно, что, например, дарвинизм тоже не «наука». Но в таком случае, что же такое дарвинизм? Если мы за­хотим остаться верны теории Бернштейна, то мы должны будем отнести это учение к числу «сис­тем мыслей». Но разве система

¹) Ed. Bernstein, «Wie ist wissenschaftlicher Sozialismus möglich?». Berlin 1901, S. 30.

мыслей не может быть наукой и разве наука не есть система мыслей? Г. Бернштейн, оче­видно, думает, что — нет. Но он так думает просто по недоразумению, просто потому, что в его собственной «системе мыслей» царствует страшный беспорядок.

Что наука строит свое здание на основе опыта, это известно теперь каждому толковому школьнику. Но вопрос совсем не в этом. Он состоит в том, что же именно строит наука на основе опыта? А на это возможен только один ответ: на основе опыта наука строит извест­ные обобщения («системы мыслей»), которые в свою очередь ложатся в основу известного предвидения явлений. Но предвидение относится к будущему времени. Поэтому далеко не всякое сообра­жение о будущем лишено научной основы.

Если справедлива та старая мысль, что настоящее беременно будущим, то научное изучение настоящего должно дать нам возмож­ность судить о будущем не на основании каких-нибудь таинственных пророчеств или каких-нибудь произвольных и отвлеченных рассу­ждений, а именно на основании «опыта», на основании знаний, на­копленных наукой.

Если бы г. Бернштейн хотел серьезно вдуматься в поставлен­ный им себе вопрос о воз­можности научного социализма, то он должен был бы прежде всего решить, справедлива или несправедлива указанная нами мысль в применении к общественным явлениям. Самое не­продолжительное размышление показало бы ему, что в этом случае она не менее справед­лива, чем во всех прочих. Убедив­шись в этом, ему надо было рассмотреть, обладает ли со­временная общественная наука таким запасом сведений о нынешних обществен­ных отноше­ниях, пользуясь которыми она была бы в состоянии предвидеть характер будущего общест­венного порядка. Если бы он увидел, что такого запаса нет и никогда не будет, то вопрос о воз­можности научного социализма сам собою решился бы в отрица­тельном смысле. А если бы г. Бернштейн убедился в том, что такой запас или уже существует, или может быть нако­плен со временем, то он неизбежно пришел бы к положительному решению названного во­проса. Но как бы он ни решил этот вопрос, ему хорошо выясни­лось бы тогда то, что, благо­даря ошибочному приему исследования, до сих пор остается у него в тумане нескладной и непродуманной «системы мыслей». Он увидел бы, что невозможность существования науч­ного социализма может быть доказана только в том случае, если станет очевидной невоз­можность научного предвидения обще­ственных явлений, т. е. что до решения вопроса о воз­можности науч­-

ного социализма надо предварительно решить вопрос о возможности социальной науки во­обще. А увидев это, г. Бернштейн увидел бы, может быть, и то, что взятый им предмет пред­ставляет собою «ди­станцию огромного размера», и что для его выяснения не много сделает тот, кто не имеет других средств анализа, кроме бестолко­вого противоположения науки «из­мам».

Впрочем мы несправедливы к нашему автору. Имеющиеся у него средства анализа не ограничиваются таким различением. Вот, например, на стр. 33—34 его реферата мы встре­чаем еще ту мысль, что наука не имеет никакой другой цели, кроме познания, между тем как «политическая и социальная доктрины» стремятся разрешить известные практические за­дачи. Во время споров, которыми сопро­вождалось чтение реферата г. Бернштейна, кто-то из присутствовав­ших заметил ему по поводу этой мысли, что медицина задается практической целью лечения, а между тем она должна быть признана наукой. На это наш референт ответил, что лечение есть задача ме­дицинского искусства, которое во всяком случае предполагает осно­вательное знание медицинской науки; но медицинская наука сама по себе стремится не к лечению, а к изучению средств и условий лече­ния. К этому господин Бернштейн прибав­ляет, что «если мы возьмем это различение понятий за образец (als typisches Muster), то мы без труда определим в самых сложных случаях, где кончается наука и где начинается искус­ство или доктрина» ¹).

Мы берем за образец рекомендуемое г. Бернштейном «различе­ние понятий» и рассуж­даем так: в социализме, как в медицине, надо различать две стороны: науку и искусство. Со­циализм, как наука, изуча­ет средства и условия социалистической революции, а социализм, как «доктрина» или как политическое искусство, стремится совершить названный перево­рот, опираясь на приобретенное знание. И мы при­бавляем, что если г. Бернштейн возьмет за «типический образец» различение, сделанное нами по его же примеру, то он без труда пой­мет, где именно кончается в социалистической системе наука, и где начинается доктрина и искусство.

Роберт Оуэн, обращаясь к «британской публике» в одном из воззваний, служащих пре­дисловием к его книге «New views of society or Essays upon the formation of human character» (Новый взгляд на общество или опыты об образовании человеческого характера), го­ворит:

^l) Ibid., S. 34, примечание.

«Я обращаюсь к вам, друзья и соотечественники, потому что ваши величайшие и важ­нейшие интересы тесно связаны с предметами, рассматриваемыми в предлагаемых опытах. Вы найдете в них описа­ние существующих зол и предложение средств их исцеления... Бла­годетельные изменения требуют основательно обдуманных и хорошо составленных планов... Однако, большим успехом является уже ука­зание причины зла. Ближайшим после этого ша­гом должно быть отыскание лекарства... Делом моей жизни было именно его отыскание и его практическое испытание; и так как я нашел такое лекарство, которое, как показывает опыт, совершенно надежно в своем приме­нении и совершенно несомненно по своему дейст­вию, то я имею те­перь сильное желание дать вам воспользоваться его благодеяниями. Но будьте уверены в том, что принципы, на которых основывается этот «новый взгляд на обще­ство», верны, что за ними не скрывается никакой ошибки и что к их обнародованию подви­нули меня совер­шенно чистые побуждения» и т. д. ¹).

Эти слова дают нам полную возможность анализировать ход мысли великого англий­ского социалиста с точки зрения предлагаемо­го г. Бернштейном «различения понятий»: ясно, что Р. Оуэн начал с изучения существующих зол и с обнаружения их причины. Эта часть его работы соответствует тому, что в медицине называется этиологией. Затем он перешел к изу­чению средств и условий лечения интересовавшей его общественной болезни. Найдя лекар­ство, пока­завшееся ему очень действительным, он стал подвергать его прак­тическому испы­танию. Это можно назвать его терапевтикой. Только после того, как его опыты дали вполне удовлетво­рительные результаты, он решился предложить ею всей «британской публике», т. е., другими словами, взяться за медицинскую практику. Прежде он занимался медицинской наукой, теперь он стал практико­вать медицинское искусство. Тут — полная параллель, и раз г. Берн­штейн допускает возможность существования науки медицины, то он должен, разуме­ется, в том случае, если он хочет остаться верным своему собственному «различению поня­тий», признать также и воз­можность существования науки социализма. Тот же самый ход ис­следования, который мы подметили у Роберта Оуэна на основании

¹) Не имея под руками английского подлинника, мы цитируем по немец­кому переводу профессора Ос­вальда Колльмана, вышедшему в Лейпциге в 1900 году под заглавием: Eine neue Auffassung der Gesellschaft. Vier Aufsätze über die Bildung des menschlichen Charakters, als Einleitung zu der Entwicklung eines Planes, die Lage der Menschheit allmählich zu verbessern. Цитированное нами место находится на стр. 6.

его собственных слов, легко может быть подмечен и у современных ему французских социа­листов. Для примера укажем хоть на Фурье. Он говорил, что он принес людям искусство быть богатыми и сча­стливыми. Эта часть его доктрины соответствует врачебному искус­ству. Но на чем основывал он эту практическую часть своего уче­ния? На законах нравст­венного притяжения, которые, по его словам, оставались неизвестными людям, пока он не открыл их, наконец, после долгого и внимательного исследования. Тут мы имеем дело уже не с искусством, а с теорией, с «приведенным в систему знанием», т. е. с наукой. И Фурье настойчиво повторял, что его искусство основывается на его научных открытиях ¹). Само собою разумеется, что г. Бернштейн нимало не обязан придавать этим открытиям такое же большое значение, какое они имели в глазах самого Фурье или его школы, но это не изме­няет дела. Г. Бернштейн, конечно, не считает себя обязанным верить в безошибочность всех медицинских теорий нашего времени; но это не помешало ему прийти к убежде­нию в том, что иное дело медицинское искусство, а иное дело ме­дицинская наука, и что существование медицинского искусства не только не исключает существования медицинской науки, но, на­оборот, предполагает его, как свое необходимое условие. Почему в социа­лизме невозможно такое же соотношение между искусством и наукой? Почему существование социализма, как социально-политической «доктрины», исключает существование социализма, как науки?

На эти вопросы г. Бернштейн не отвечает. Пока он не ответит на них, предложенное им «различение понятий» будет не подтвер­ждать, а опровергать его мысль о невозможности на­учного социа­лизма. А ответить на них он не может по той простой причине, что ему на них нечего отвечать. Разумеется, можно и должно было бы усомниться в теоретической право­мерности сравнения медицин­ского искусства с социализмом. Но именно в этом-то наш автор и не усомнился, да и не мог усомниться, так как его точка зрения на общественную жизнь ничуть не исключает подобных сравнений.

Итак, предложенное г. Бернштейном «различение понятий» не только не убедило нас в невозможности научного социализма, но, напротив, предрасположило нас к принятию той мысли, что даже

социализм Р. Оуэна, Фурье и других утопистов был, по крайней мере отчасти, научным со­циализмом. Вследствие этого нам стано­вится неясным то «различение понятий», в силу ко­торого мы до сих пор полагали, что социалистическая теория Маркса—Энгельса сделала эпоху в истории социализма. Да и не одним нам неясно это «разли­чение». У г. Бернштейна тоже выходит, что хотя учение Маркса-Энгельса заключает в себе гораздо больше научного элемента, чем учения Фурье, Оуэна и Сен-Симона, но и оно подобно им, хотя и в меньшей степени заключает в себе, рядом с элементами науки, также и элементы утопии, а потому и различие между ними имеет скорее количественный нежели качественный характер ¹).

В реферате г. Бернштейна такое мнение вполне естественно: если научный социализм вообще невозможен, то очевидно, что и марксизм есть один из тех «измов», которым свойст­венна большая или меньшая примесь утопии. Но так как убеждение г. Бернштейна в невоз­можности научного социализма основывается на таких по­сылках, которые, будучи пра­вильно истолкованы, приводят к диаме­трально противоположному заключению, т. е. застав­ляют нас при­знать, что научный социализм, подобно научной медицине, вполне возможен, то мы, не желая окончательно запутаться в логических противоречиях г. «критика», поки­даем сотканную им нить рассужде­ний и, в свою очередь, спрашиваем себя, чем же, наконец, отли­чается научный социализм от утопического?

Чтобы ответить на это, надо определить отличительные признаки обоих видов социа­лизма.

На странице 14 предлагаемой брошюры Энгельс говорит: «Миро­созерцание утопистов долго господствовало над социалистическими воззрениями XIX века и, отчасти, господ­ствует еще поныне... Его держались все английские и, до недавнего времени, все фран­цуз­ские социалисты, а также прежние немецкие коммунисты, не ис­ключая Вейтлинга. Социа­лизм, в их представлении, есть выражение абсолютной истины, разума и справедливости, и нужно только от­крыть его, чтобы он собственной силой покорил весь мир; а так как абсо­лютная истина не зависит от времени, пространства и исторического развития человечества, то это уже дело чистой слу­чайности, когда и где она будет открыта».

По поводу этого места г. Бернштейн упрекает Энгельса в преувеличении: «я не могу со­гласиться с ним,— замечает он,— когда

он говорит, что по их (социалистов-утопистов) мнению время и место открытия найденных им истин было делом независимой от исторического развития случайности. Будучи выска­зано в такой общей форме, это положение неверно изображает их взгляды на историю» ¹).

Если бы г. Бернштейн дал себе труд получше ознакомиться с литературой утопического социализма и поглубже вдуматься в основные исторические взгляды социалистов-утопистов, то он и сам увидел бы, что в словах Энгельса нет и тени преувеличения,

Фурье был твердо убежден в том, что ему удалось открыть законы нравственного тяго­тения, но он никогда не умел взглянуть на свою теорию, как на плод общественного разви­тия Франции. Он сам не раз с удивлением спрашивает себя, почему люди не пришли не­сколькими столетиями или даже тысячелетиями раньше к тем открытиям, которые ему уда­лось, наконец, сделать. И он мог себе ответить только ссылкой на ослепление людей, да на силу случай­ности. По этому поводу он даже написал очень характерное рас­суждение о «ти­рании случая», где он доказывает, что «эта колос­сальная и презренная сила почти всецело обусловливает собою все открытия». По его словам, он сам принес ей большую дань в своем «открытии расчета притяжения» (dans la découverte du calcul de l'attraction). Его, как и Нью­тона, натолкнуло на его мысль яблоко. «За это, достойное знаменитости, яблоко запла­тил 14 су один путе­шественник, обедавший со мной в Париже в ресторане Феврие. Я только что приехал тогда из местности, в которой такие же и даже лучшие яблоки продавались по пол-лиярда, т. е. менее четырнадцати су за сотню. Эта разница цен в двух местностях одина­ко­вого кли­мата поразила меня очень сильно и навела на мысль о том, что в промышленном ме­ханизме есть коренной недостаток; отсюда возникли те исследования, которые по проше­ст­вии четырех лет привели меня к открытию теории серий промышленных групп, а после того и законов всеобщего движения, не замеченных Ньютоном... Впослед­ствии я нашел, что можно насчитать четыре яблока, из которых два прославились причиненными ими несча­сть­ями (яблоко Адама и яблоко Париса), а другие два сделались знамениты благодаря тому что обогатили науку. Не заслуживает ли особой страницы в истории эта четверка знамени­тых яблок?» ³)

Это, кажется, уже и само по себе довольно выразительно. Но это еще не все. В теории Фурье случай играет еще более широкую роль, чем та, которую ему можно отвести на осно­вании наивных мыслей о четырех яблоках: случаем определяется в этой теории все ис-тори­ческое развитие человеческих взглядов и вся судьба человеческих предрассудков. Если люди так долго упорствовали в своем восхище­нии перед цивилизацией,— говорит Фурье,— то это произошло пото­му, что никто не последовал совету Бэкона и не сделал критического анализа пороков и недостатков каждой профессии ¹). А почему ни­кто не последовал совету Бэкона? Очень просто: потому, что не произошло такого случая, который навел бы людей на мысль о том, что надо ему последовать. Нынешний порядок вещей, который сам есть лишь исключе­ние из общего правила, лишь отклонение от истин­ной судьбы человечества, ока­зался гораздо более продолжительным, чем следовало, благодаря «легкомыслию софистов, позабывших, что им надо вдуматься в общие цели провидения (oublièrent de spéculer sur l'universalité de la Providence), отыскать тот свод законов, который оно должно было соста­вить для человече­ских отношений» ²).

После этого читатель может сам судить, заключается ли в при­веденных нами выше сло­вах Энгельса хоть капля преувеличения.

У других великих утопистов вера в историческое всемогущество случайности не так ярко выражена и, может быть, не так велика, как у Фурье. Но до какой степени она сильна даже у самого трез­вого из них, у Роберта Оуэна, показывает тот простой факт, что он со своими социалистическими планами обращался к сильным мира сего, существенно заинтере­сованным в поддержании эксплуатации человека человеком. Такое обращение очень плохо согласовалось со всем учением Р. Оуэна об образовании человеческого характера. По пря­мому и ясному смыслу этого учения выходит, что сильные миру сего никоим образом не мо­гут взять на себя инициативу устранения того самого общественного порядка, под влиянием которого складываются их собственные взгляды, и с существованием которого тесно свя­заны их насущнейшие интересы. И тем не менее Роберт Оуэн ³) неустанно и заботливо, с по­мощью подробных расчетов, точ­-