) Одно мимоходное замечание. Г. Бернштейн не одобряет нашего выра­жения

Философский или естественно-исторический материализм вполне детер­министичен, чего нельзя сказать о марксистском понимании истории; оно не признает за экономическим осно­ванием жизни народов ни­какого безусловно определяющего влияния на ее формы» (стр. 23—24). Выходит, что детерминист — только тот, кто признает за экономи­ческим основа­нием жизни безусловно определяющее влияние на формы жизни (?!). Это — Геркулесовы столбы невежества и непонимания. Но это не все. Впоследствии, когда Каутский заметил в «Neue Zeit», что без детерминизма нет научного объяснения явлений, наш «критик» поспе­шил заявить, что восстает собственно только против материа­листического детерминизма, который состоит в объяснении психологических явлений действием материи, между тем как он, г. Бернштейн, признает также действие другого начала. Таким образом г. Бернштейн благополучно пришел в ту мирную гавань дуализма, вход в которую украшен надписью: «Человек состоит из души и тела». Это — опять хорошо знакомая русскому читателю каре­евщина. Но эта кареевщина плохо вяжется даже с тем кантианством, к кото­рому хочет «вер­нуться» г. Бернштейн. Кант категорически утверждает, что alle Handlungen der vernünftigen Wesen, sofern sie Erscheinungen sind, in irgend einer Erfahrung angetroffen werden, stehen unter der Naturnotwendigkeit (все действия разумных существ, поскольку они представляют собою явления, так или иначе встречаются нам в опыте, подчинены естественной необходимости) («Prolegomena», пара­граф 53). Что же это значит, что явления подчинены естественной необ­ходимости? Это значит именно то, что они объясняются матери­алистически (ср. «Kritik der Urteilskraft», параграф 78). Оказывается, стало быть, что г. Бернштейн восстает не только против материа­листов, но также и против Канта. И все это затем, чтобы не угрожать идеологическим интересам буржуазии, т. е. чтобы не идти против буржуазного Canta. Cant wider Kant — вот какой девиз следовало бы избрать г. Бернштейну.

Если г. Бернштейн отказался от материализма для того, чтобы не «угрожать» одному из «идеологических интересов» буржуазии, который называется религией, то его отказ от диалектики вызван был его нежеланием пугать ту же буржуазию «ужасами насиль­ственной революции». Выше мы сказали, что он, наверное, и сам не прочь осудить «отвлеченное или — или», не считающееся с условия­ми места и времени, и что поэтому он сам бессознательно пользует­ся диалектическим методом. Это вполне верно, но теперь надо при­бавить, что он бессознательно становится на конкретную почву диа­-

лектики только в тех случаях и только в такой мере, в какой диа­лектика представляет собой удобное оружие в борьбе с мнимым ра­дикализмом «революционеров», мыслящих по фор­муле: «да — да и нет — нет». Это именно те случаи, когда всякий филистер делается диа­лектиком. Но тот же самый г. Бернштейн,— вместе со всеми филис­терами всего земного шара,— готов городить против диалектики всякий вздор и взводить на нее самые нелепые обвинения всякий раз, когда ему кажется, что она может содействовать укреплению и раз­витию революционных стремлений в социалистической области. Маркс говорит, что немец­кие филистеры увлекались диалектикой в то доб­рое старое время, когда они знали ее лишь в ее мистифицированном виде и воображали, что она может служить для оправдания их кон­сервативных стремлений, но тотчас же и решительно отвернулись от нее, когда узнали ее на­стоящий характер и поняли, что она рас­сматривает все существующее с его преходящей сто­роны, что она ни перед чем не останавливается и ничего не боится, словом, что она критична по самому своему существу. Это же самое отношение к диалектике видим мы у г. Берн­штейна, который во всей своей пси­хологии является родным детищем немецкого филистер­ства. Оттого-то немецкие филистеры и приветствовали его «критику» громкими и продолжи­тельными воплями радости, оттого-то они и произвели его в великие люди. Рыбак рыбака видит издалека.

Чтобы не «угрожать» буржуазии «ужасами насильственной революции», г. Бернштейн восстал против диалектики и ополчился против им же самим сфабрикованной «Zusammen­bruchstheorie». В то же самое время и все с тою же целью он выступил Пиндаром демо­кра­тии. «Демократия,— говорит он,— является в принципе уничтоже­нием классового господ­ства, если не фактическим уничтожением самих классов» (стр. 225). Мы прекрасно пони­маем все преимущества демократии и все те выгоды, которые она дает рабочему классу. Но мы не хотим искажать истину даже ради демократии точно так же, как мы не станем ломать стулья даже ради Александра Македон­ского. Что демократия уничтожает классовое господ­ство, это есть не более, как выдумка г. Бернштейна. Она оставляет его существо­вать в той области, к какой собственно и относится понятие о классе, т. е. к области экономической. Она уничтожает только политические привилегии высших классов. И именно потому, что она не уничтожает экономического господства одного класса над дру­гим,— буржуазии над про­летариатом,— она не устраняет также ни взаимной борьбы пролетариата с буржуазией, ни необходимости для

пролетариата бороться всеми теми средствами, какие только могут в данное время оказаться целесообразными. Рассуждая «по челове­честву», всякий не поврежденный человек согла­сится с тем, что «ужасы насильственной революции», взятые сами по себе, ничего жела­тельного в себе не заключают. Но всякий, не ослепленный антиреволюционными тенден­циями человек, должен также признать, что демократическая конституция совсем не обеспе­чивает от такого обострения классовой борьбы, которое может сделать неизбежными рево­люционный взрыв и революционную диктатуру. И напрасно г. Бернштейн пугает револю­ционеров тем соображением, что классовая диктатура явилась бы признаком более низкой культуры. Великий общественный вопрос нашего времени, вопрос об уничтожении эко­но­мической эксплуатации человека человеком может быть решен,— как решались великие об­щественные вопросы прежнего времени,— только силой. Правда, сила еще не значит на­си­лие: насилие есть лишь одна из форм проявления силы. Но выбор той формы, в кото­рой про­летариату придется проявлять свою революционную силу, зависит не от его доброй воли, а от обстоятельств. Та форма лучше, которая вернее и скорее ведет к победе над не­прияте­лем. И если бы «насильственная революция» оказалась в данной стране и при данных об­стоятельствах наиболее целесообразным способом дей­ствий, то жалким доктринером,— если не изменником,— оказался бы тот, кто выставил бы против нее принципиальные сооб­раже­ния вроде тех, которые мы встречаем у Бернштейна: «низкая культура», «поли­тический ата­визм» и т. п. Рукопашная борьба является, если хотите, зоологическим «атавизмом» всюду, где она ни происходит: ведь два борющихся человека напоминают собою двух бо­рющихся зверей. Но кто, кроме «толстовцев», принципиально осудит всякое сопротивле­ние злу по­средством рукопашного боя? И разве хоть один серьезный человек может взять все­рьез те доводы, с помощью которых тол­стовцы принципиально осуждают насилие? Для вся­кого мыслящего человека очевидно, что эти доводы представляют собою неумышлен­ную карика­туру на мышление по любезной г. Бернштейну формуле: «да—да и нет—нет», со­вершенно тождественной, как мы уже знаем, с гегелевским «отвлеченным» или—или (наси­лие есть или зло, или добро). «Ужасы насильственной революции» всегда более или менее «ужасны». Это так. Этого никто не оспаривает, но г. Бернштейн избрал очень плохой путь для их избежа­ния: ему следовало бы обратиться к буржуазии и показать тем ее элементам, которые еще не погрязли в классовом эгоизме, что стараться замедлять совре­-

менное социалистическое движение значит совершать самый тяжкий грех против гуманно­сти и культуры. В той мере, в какой его про­поведь выходила бы удачной, она ослабляла бы сопротивление, ока­зываемое буржуазией движению пролетариата, и тем ослабляла бы воз­можность «ужасов насильственной революции». Г. Бернштейн предпочел действовать иначе. Он стал затемнять классовое сознание рабочих, выступив с проповедью марксизма, «пере­смотренного» им со специальной целью успокоения буржуазии. Этот прием оказался удач­ным в том смысле, что значительная часть образованной бур­жуазии хорошо поняла, до какой степени выгодно для нее распро­странение «марксизма», «пересмотренного» г. Бернштейном, на счет старого, революционного учения Маркса. Эта часть буржуазии при­ветствовала г. Бернштейна, как своего рода мессию. Но для соци­ализма он умер и, конечно, никогда уже не воскреснет, как бы громко ни кричал он о том, что социалисты его не поняли и что, в сущно­сти, он мало изменился сравнительно с тем, чем был. Вот оно, усердие не по разуму!
VI.
Г. Бернштейн на каждом шагу теряется в неясности своих соб­ственных понятий и -пу­тается в своих собственных противоречиях. Тем не менее, в его аргументации есть логиче­ский центр, вокруг которого группируются его мысли. Этим центром является учение о до­ходах.

«Совершенно неверно думать,— говорит он,— что современное развитие свидетельст­вует об относительном или даже абсолютном уменьшении числа собственников. Число соб­ственников растет не «более или менее», но просто более, т. е. растет абсолютно и отно­си­тельно. Если бы деятельность и надежды социал-демократии зави­сели от того, что число собственников уменьшается, то она могла бы, в действительности, спокойно уснуть, но это совершенно неверно. Не с уменьшением, а с увеличением общественного богатства связаны надежды социал-демократии (стр. 90).

Ни Маркс, ни Энгельс и никто из их учеников не связывал своих надежд с уменьшением общественного богатства. Стараясь разорвать такую «связь», г. Бернштейн просто-напросто сражается с ветряными мельницами. Но все марксисты были убеждены, что рост обществен­ного богатства сопровождается в капиталистическом обществе ростом общественного нера­венства и уменьшением числа

собственников. Если бы г. Бернштейну удалось доказать противное, то надо было бы при­знать, что он нанес марксизму смертельный удар. И тогда, действительно, всякие толки о «социальной револю­ции» стали бы «пустыми разговорами». Но беда в том, что г. Берн-штейн ровно ничего не доказал, кроме своего собственного непони­мания. Доводы, которые он приводит в защиту своего смелого утвер­ждения, сводятся почти всецело к тому, что уме­ренные доходы рас­тут быстрее, чем население. Это — бесспорный факт. Но этот бес­спорный факт ничего не доказывает. Если общественный доход рас­тет еще быстрее, чем число уме­ренных доходов, то рост этого числа вполне совместим с ростом общественного неравен­ства. Мы доказали это в статье против г. П. Струве, специально посвященной вопросу о «притуплении» общественно-экономического неравенства. К ней мы и отсылаем читателя, отграничиваясь здесь несколькими частными замечаниями.

Во-первых, рост числа умеренных доходов, вполне совместимый с ростом общественно-экономического неравенства, ни в каком слу­чае не свидетельствует ни об абсолютном, ни — еще менее — об относительном увеличении числа собственников. Собственность и доход — два совершенно различных понятия.

Во-вторых, ссылки г. Бернштейна на распределение поземельной собственности так же неточны, как неубедительно его указание на рост числа умеренных доходов. Вот один из многих примеров.

Он говорит, что в Германии группа средних крестьянских хо­зяйств увеличилась в пе­риод 1882—1895 гг. почти на 8 проц., а за­нимаемая ими площадь на 9 проц. (стр. 110). Но какой смысл име­ют данные об увеличении абсолютного числа хозяйств или размера пло­щади одной категории хозяйств, если не сообщается все число хозяйств и вся культурная площадь в стране? А если принять во внимание это обстоятельство, т. е. рассмотреть размер доли средних крестьянских хозяйств в общем числе хозяйств и в общем итоге площади, то окажется, что площадь, занимаемая в Германии хозяй­ствами этой категории, испытала лишь совершенно ничтожное уве­личение. В 1882 г. она составляла 11,90 проц. всей поземельной площади, а в 1895—12,37 проц.; увеличение составляет стало быть менее половины про­цента. Но это мы говорим о всей поземельной площади Германии. А что касается собст­венно сельскохозяйственной площади, то хозяйства указанной категории составляли в 1882 г. 12,26 проц., а в 1895 г. — 13,02 проц.; увеличение не превышает

0,75 проц. ¹). Это так мало, что странно и употреблять здесь слово: увеличение.

Положение дел в германском земледелии так сложно, что в сужде­ниях о нем никак нельзя довольствоваться голыми статистическими циф­рами, а необходимо принять в сооб­ражение географические особенности каждой данной местности, равно как технические и экономические особенности каждой отдельной категории хозяйства, а также и изме­нения этих особенностей, совершающиеся в рассматриваемые периоды.

Что касается Англии, то г. Бернштейн позабыл прибавить и не знает, что мелкие хозяева, число которых местами действительно увеличивается там под влиянием заокеанской конку­ренции, называ­ются там «британскими рабами» (british slaves) ²),— до такой сте­пени плохо их экономическое положение.

Теория Маркса так же мало опровергается увеличением числа этих «рабов», как опро­вергалась бы она ростом sweating system в той или другой отрасли обрабатывающей про­мышленности.

Г. Бернштейн говорит также, что в восточной части Амери­канских Штатов растет число мелких и средних хозяйств. Это опять неверно. В восточных штатах число мелких ферм уменьшается, и вообще в Северной Америке заметна, по словам Левассера, неко­торая тенденция концентрации ³).

В Бельгии новейшие статистические данные также указывают на концентрацию позе­мельной собственности ⁴). Относительное уменьшение числа землевладельцев является в ней твердо устано­вленным фактом.

VII.

«Односторонности в изложении г. Шульце-Геверница в истории развития современной Англии, против которых я очень резко вос­ставал в свое время, не мешали ему, как в его со­чинении «Zum so­zialen Frieden», так и в монографии «Großbetrieb — ein wirtschaftlicher Fort­schritt», установить факты, имеющие важное значение для позна­вания экономического зна­чения современности», — говорит г. Берн-

штейн.— Я не вижу в этом ничего дурного и охотно признаю, что я обратил внимание на многие факты, приведенные Шульце-Геверни­цем, а также и другими, вышедшими из школы Брентано, экономи­стами (Геркнером, Зинцхеймером), факты, которых я раньше не за­мечал вовсе или недостаточно оценивал. Я даже не стыжусь при­знаться, что кое-чему научился из книги Ю. Вольфа «Sozialismus und kapitalistische Gesellschaftsordnung». Г. Плеханов называет это эк­лектическим соединением (научного социализма) с учением буржу­азных экономистов. Как будто ⁹/₁₀ элементов научного социализма не взяты из сочинения «буржуазных экономи­стов», как будто вообще существует «партийная наука» (стр. 306 и 307).

«Партийная наука», строго говоря, невозможна. Но, к сожале­нию, очень возможно су­ществование «ученых», проникнутых духом партий и классовым эгоизмом. Когда марксисты презрительно отзы­ваются о буржуазной науке, они имеют в виду именно «ученых» этого рода. К числу этих «ученых» принадлежат и те господа, у которых г. Бернштейн столь мно­гому «научился»: Ю. Вольф, Шуль­це-Геверниц и многие другие. Если ⁹/₁₀ научного социа­лизма и взяты из сочинений буржуазных экономистов, то они взяты не так, как берет г. Бернштейн у брентанистов и других апологетов капита­лизма свои материалы для «пере­смотра» марксизма. Маркс и Энгельс умели относиться к буржуазным ученым критически, а г. Бернштейн не сумел или не захотел отнестись к ним таким обра­зом. «Учась» у них, он просто-напросто подчинился их влиянию и незаметно для себя усвоил их апологетическую аргументацию. Он вообразил, что учение о росте умеренных доходов, как о доказа­тельстве абсолютного и относительного увеличения числа собствен­ников, представляет собою серь­езное приобретение объективной науки, между тем как на самом деле оно оказывается одной из аполо­гетических выдумок. Если бы г. Бернштейн способен был к науч­ному мышлению, то он не попал бы в такой просак, в каком мы видим его в настоящее время, но тогда он и не написал бы своей книги.

Уже осенью 1898 г. мы высказали ту мысль, что г. Бернштейн стал «критиковать» Мар­кса единственно потому, что не в состоянии был критически отнестись к буржуазной аполо­гетике ¹). Тогда же

мы отметили и тот любопытный факт, что даже наделавшая много шуму фраза г. Берн­штейна: «движение — все, а конечная цель — ничто» заимствована г. Бернштейном у Шульце-Геверница. Не бу­дучи в состоянии возразить нам по существу, г. Бернштейн ответил нам грубой бранью, отвечать на которую мы не видим надобности ¹). Мы очень дорожим те­перь неприязнью г. Бернштейна и гордимся тем, что мы были одни из первых, указавших на отступничество г. Бернштейна и заклеймивших его. «Дело идет о том, кто кого похоро­нит,— писали мы в названной статье: «Бернштейн социал-демократию или социал-демо­кратия Бернштейна». В 1898 г. такая постановка вопроса показалась слишком резкой мно­гим нашим чи­тателям. Теперь в рядах революционной социал-демократии этот вопрос всеми ставится именно так, а не иначе. Дальнейший ход дела вполне подтвердил справедливость наших слов. Вдаваться в лич­ные препирательства с г. Бернштейном мы не имели охоты пре­жде, не имеем ее и теперь. Но мы не можем устоять перед искушением отметить следующую интересную частность.

Г. Бернштейн понял направленные против него замечания наши в том смысле, что мы считаем положение рабочего в капиталисти­ческом обществе «безнадежным», и заявил, что не желает спорить «с человеком, по понятиям которого наука требует, чтобы положе­ние ра­бочего считалось безнадежным при всех условиях вплоть до великого переворота» (стр. 309—310). Видите, как строго! Но в книге строгого Бернштейна мы находим такое место:

В учении Маркса и Энгельса «не опровергнутым остается лишь следующее: что произ­водительная способность в современном обще-