Марк Уральский Камни из глубины вод

ГЛАВА 2. ПРЕВРАЩЕНИЯ

— Есть некоторое много, неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том же положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению, скажем, к треугольнику... — вещал он, нежно прижимая к себе сумку с бутылками. Физический мир, в котором в мы, так сказать, слава Богу, живем, и который воспринимаем всеми нашими пятью органами чувств — это лишь часть невообразимо огромной, бесконечной системы миров. Большинство из них духовны по своей природе, оттого они совершенно иные, нежели известный нам мир. Каждый из этих миров служит отражением другого, и наоборот, — сам отражается в ином мире, стоящем выше или ниже его, — изменяясь, преобразуясь и даже искажаясь под влиянием такого взаимодействия. Потому так называемая реальность — все то, что мы видим вокруг себя, — белочки и птички, березки да клены, коты да собаки, взрослые и дети, Солнце и Луна... — и все, что дано нам в ощущениях, есть на самом деле результат взаимодействия различных областей мироздания.

Наше созна­ние поддерживает свои привязанности за счет этих внеш­них объектов. Но если его лишить их, то оно, освобожденное от ограничений реальности, воссоединится с безгранич­ным трансцендентным разумом. С тем, что Будда определил как „за пределами сознания, существования и несуществова­ния“.

С другой стороны, в книге „Зогар“¹, которая полезна всякому, кто стремится просветить себя знанием, говорится: „Все высшие и низшие миры заключены в человеке; все что создано и находится в других мирах — создано для человека“. Потому, если я говорю тебе о „высших“ или „низших“ мирах, то имею в виду не их расположение относительно друг друга, а другие измерения бытия. Ибо в сфере духовного не существует обычных материальных характеристик, и слова „высший“ и „низший“ определяют лишь положение, занимаемое тем или иным миром в иерархии причин и следствий.

Согласен, это весьма трудно для поверхностного понимания, и требует некоторых умственных усилий.

Когда я в институте квантовую механику изучал, то по началу никак не мог представить себе, как два состояния — частица и волна — сосуществуют одно в другом: неслиянно и нераздельно. Что они проницаемы друг для друга благодаря полному личному самостоянию и обладают самостоянием благодаря полной взаимной прозрачности. В последствии я понял, как все это происходит, причем не только на формальном — здесь можно просто-напросто механически заучить, — а на бытийном уровне. Например, то, что вероятность проявления этих состояний согласно принципу дополнительности Бора детерминирована. Другими словами, она зависит от обстоятельств. Это казалось мне вполне очевидным, ведь все в жизни зависит от обстоятельств. А совокупность этих обстоятельств описывается неким числом. Истина рожденного в N-ном году обратна истине рожденного в n — 28-м году. В квантовой механике число это и есть „квант“. Од-нако меня другое волновало. Ибо, если каждую отдельно взятую жизнь представить себе как часть бесконечного пространства, заполненного внутренней необходимостью, здесь должны действовать законы подобные тем, что к квантовой механике приложимы. Но для „бытийной механики“ должно быть еще одно, особое состояние, которое в квантовой теории не учитывается. Пытался я его на формальном уровне определить, через особый числовой ряд, да не ничего у меня не вышло.

Кстати, в книге „Зогар“ изложены идеи о «первоначальной точке», в которой сконцентрировано все мироздание, и о ее постепенном расширении. И все это, заметь, вполне согласуется с современными космогоническими теориями сингулярности, «Большого взрыва» и «расширяющейся Вселенной»!

— Ну что ж, согласен. Отвлечемся на время от вопросов высшего порядка и перейдем к рассмотрению персональных дел. Это очень даже к месту будет. Мы с тобой ухватили в Ратовском магазине „три“ бутылки по 0,75. И все это благодаря Пусе, оценили добрые люди его интеллект. А если бы случилось „чудо“ и мы с тобой тоже смогли бы интеллектом блеснуть, то имели бы уже четыре бутылки, что составляло бы ровно „три“ литра... — тут Валерий Николаевич остановился и резко подтянул к себе Пусю за поводок. — Куда это тебя несет, ну что ты там такого углядел? — спросил он строгим голосом.

Пуся, рванувшийся было в сторону от тропы, неохотно сел у его ног и с любопытством уставился своими глазами-блюдцами на большую поляну среди сосен, поросшую разномастной растительностью. По поляне шныряли какие-то личности обоего пола с полиэтиленовыми сумками в руках. Они сосредоточенно шарили в траве, что-то вырезали в ней и быстро клали к себе в сум-ку. Сухенькая старушка вшляпе с лиловыми лентами, курившая толстенную самокрутку, развер-нулась в нашу сторону.

Внимательно оглядев нас, и особенно кота, она состроила неодобрительную гримасу и злобно сплюнула. Глаза у нее были слезящиеся, безбровые, совсем пустые, с тускло-голубым отлиливом, свидетельствующим о том, что для их владельца уже наступил момент трансценденции Эго.

— Кажется, мы кому-то помешали, особенно Пуся, — сказал Валерий Николаевич. — Недолюбливает что ли эта дамочка котов? Есть же такие люди на свете — кошконенавистники. Нет, ты скажи мне, какого лешего они тут рыщут?

— Да все очень просто, грибки собирают. Пошли отсюда, чего зря людей нервировать, старуха уже дергаться начала.

— Это какие же здесь могут быть грибы, когда все вокруг да около вытоптано, да еще вечером?

— Хм, грибки эти особенные, „псилоцибины“ называются. Точнее, они по способу их действия так зовутся, а самих грибов больше десяти видов будет. Самые известные из них — мухоморы. Из них, между прочим, можно „напиток Бессмертных“ готовить, которой в индийских ведах прославлен. „Сома“ называется. Только в отличие от самогонки рецепт, как эту „сому“ делать, есть тайна великая. Потому кушают любители, как эта бабуля, например, грибочки эти в сыром виде и ловят себе кайф, да еще какой! Все „высшие“ и „низшие“ миры проявляются у них в сознании: как по отдельности, так и во взаимосвязи. И ощущение космического единства возникает, а вместе с ним — расщепление сознания и многократное переживание рождения и смерти. Можно поприсутствовать на встрече с архетипическими существами, пообщаться с представителями предыдущих воплощений, обитателями иных галактических миров... Мне один знакомый поэт, Олимпов его фамилия, рассказывал, что за этим делом он как-то раз полностью потерял свою нормальную человекоподобную самоотождествленность и стал змеей, извивающейся в воде. Потом он почувствовал себя лягушкой и начал двигаться длинными, упругими бросками. Затем морским котиком. И в том и в другом состоянии вода ему очень нравилась и казалась естественной средой обитания, а земля была чем-то далеким, чужим и пугающим. Наконец он окончательно утвердился как змей, т. е. достиг такого „трансперсонального“ уровня опыта, что смог войти в соприкосновение с потенциальной „змеиностью“, заложенной в нем на стадии эмбриона и, как он уверяет, полностью отождествиться с ней.

Когда же он выполз на землю и почувствовал, что она хороша, то возревновал к людям. Ведь он был змей, а они — „человеки“: алчные, жестокие, агрессивные, втянутые в круговорот активной деятельности, что ему по натуре всегда было глубоко чуждо, неприятно и даже враждебно.

Но нашел он на земле дивный сад, где стояла яблоня, а яблоки на ней были плодами запрет-ными для человека и другой живности, потому что давали знание о добре и зле, т. е. о сущности бытия. Он же, как змей, был хитрее всех зверей полевых, ибо достиг состояния полной идентичности своей истинной сущности с истинной сущностью всех вещей и явлений. При том был он прост и приятен в обхождении, и имел красивую узорчатую шкуру с отливом.

Когда же повстречал он женщину, то сразу понял, что она есть сосуд скудельный, существо не стремящийся к просветлению, импульсивное, любопытное, отличающееся от животных лишь по внешнему облику. И стал он уговаривать ее, отведать чудных яблочек.

„Присмотрись-ка внимательно к этому дереву, — сказал он ей, — как оно прекрасно! А плоды его не только хороши на вкус, они еще содержат в себе Мудрость. Будущее принадлежит позжеродившемуся, ты же создана после всех творений, значит должна властвовать над миром. Поспеши же поесть плодов этих, чтобы отождествиться с замыслом Божьим, а не то Он создаст еще людей, и они будут властвовать над тобой“. И вот уже смотрит женщина на дерево другими глазами — теперь оно пробуждает в ней желание. Подполз змей к дереву, обвился вокруг ствола и начал трясти его. Затрепетало дерево, зашумела листва его: „Не смей до­трагиваться до меня, нечестивец!“ А змею все нипочем.

„Я дотронулся до дерева — и не умер. — говорит он женщине. — Дотронься и ты. Удовольствие получишь, а риска никакого“. Дотронулась она до дерева и появился призрак смерти перед нею. „Горе мне! — запричитала она. — Теперь я умру, а Бог сделает другую женщину и даст ее Адаму“. И так разнервничалась, что съела машинально одно яблоко, потом еще одно, затем дала поесть яблок Адаму, накормила ими животных, птиц, и зверей.

Не поддалась искушению одна только птица Феникс. Эта птица и живет вечно, через каждые тысячу лет сгорая в пламени, выходящем из ее гнезда, и снова возрождаясь из пепла. Нынче Олимпиев хочет отождествиться с Фениксом, но никак не выйдет на нужный уровень опыта, хотя очень старается — курит анашу, жрет все подряд медикаменты и еще колется какой-то дрянью. До того, бедолага, дошел, что его люди уже в глаза „Змей-Горыныч“ зовут. Да, кстати, когда ты о Пусе рассказывал, что хочет он, мол, особачиться, то подумалось мне, — может, он тоже эти самые пси­лоцибины потребляет? Я его часто в саду наблюдаю. Как он в траве что-то вынюхивает, а потом жрет. Мне даже один раз показалось, что он мухомор нашел и облизывает его со всех сторон. Ну, а теперь эта „грибная поляна“, чего ради он туда так рвался?

— У твоего поэта не отождествление, а смешение качеств в голове произошло. Глюки, муки и аггадические предания¹, — сказал Валерий Николаевич. — Однако здесь он прав. Не осуществись грехопадение, искуситель змей стал бы вечным слугою роду человеческому. Да-да! Каждому добродетельному человеку дано было бы в услужение по два змея, которые добывали бы для него из сокровищниц Севера и Юга жемчуг и всевозможные драгоценные камни.

Немного помолчав, он собрал в складки кожу на лбу и добавил:

— А на Пусю ты зря наговариваешь, — он к тебе лично с большим уважением относится. Конечно, будучи котом, он весьма любопытен и, возможно, он со странностями, как всякий интеллектуал. Но что касается выхода за пределы собственного „я“, здесь он весьма осторожен. Уж кто-кто, а он-то знает, что на самом деле нет никакой внутренней природы и что сущностью нашего сознания является пустота, свободная от всего.

— Да ничего я плохого про него не сказал! Подумаешь, мухомор облизывал, с кем не бывает.

— Нет, уж извини, у тебя явно имеются на его счет сомнения. Но могу тебя заверить, что основной упор он делает не на пожирание всякой дряни, пусть даже из любопытства, а на естественную саморегуляцию. Он-то как раз своей психике ничего лишнего навязать не стремится, в том числе и руководящую волю собственного „я“. Наоборот, зачастую он просто выходит за его пределы, высвобождая свою психику, чтобы могла она сама управлять собой в соответствии с наиболее естественными для нее законами. В таком вот состоянии с ним все, что хочешь, можно делать — лапы в кулек завязывать, уши щекотать, все позволяет. Однако для него это вовсе не означает полное отупение, т. е. абсолютную бесконтрольность мыслей и поступков, безответственность и безвольную реактивность. Он просто таким образом освобождается от эмоционального перенапряжения и всяческих там аффектов, которые возникают при чрезмерной привязанности к своему „я“. Не в укор твоему поэту Олимпову будет сказано. Мне, кстати, с ним вот что не очень понятно. Он, когда змеем был, сам этих яблок тоже отведал или как?

— Думаю, что не удержался, если не съел, то наверняка надкусил, и не одно. Уж очень он на дармовщину охоч. Иначе, посуди сам, зачем ему с Фениксом самоотождествляться? Это ведь даже и не птица, а сам черт не поймет что такое. Крематорий с перьями. Нет, змей куда солиднее будет. Его, по крайней мере, все боятся, а значит — уважают. Но что касается трансперсонального опыта, как формы самопознания и слияния с универсумом, ты зря так привередничаешь, это дело стоящее. Недаром же в „Евангелии от Фомы“¹ сказано: „Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы — дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы — бедность“. И еще в „Дао дэ дзин“²: „Знающий себя просвещен, побеждающий самого себя могущественен“.

— Так-то это так, — со вздохом сказал Валерий Николаевич, — насчет цитат я не спорю. Что же касается опытов, то, конечно, они занимательны и, наверное, увлекают — ну, наподобие черной магии. Да и сам Олимпов твой какая-то, право, карикатура на Симона-волхва. Он, видать, чего то-лько не наслушался и не начитался. Однако при том упустил из вида одно, вполне, на первый взгляд, безобидное соображение: человек по внутренней природе своей изначально содержит в себе все. Таков, согласно Библии, был замысел Творца. А потому, человеку, занимающемуся духовной практикой, очень важно избегать врожденных симпатий — не привязываться ни к добру, ни к злу. Стреми-ться к добру, и избегать зла, созерцать пустоту, вступать в состояние концентрации, а тем паче само-отождествляться с иными мирами — все это преднамеренные действия. И от них может быть боль-шой вред. Недаром сказано: „Разве может Бога найти испытатель“. Олимпов уж точно не найдет и ничего путного не сочинит.

— Насчет Бога, может, оно и верно, а вот биографию себе Олимпов сочинил очень интересную. Он утверждает, что является незаконным сыном поэта-эгофутуриста Константина Олимпова, который в свою очередь был незаконным сыном поэта Константина Фофанова. Как ни странно, но папашины „поэзы“ он цитирует куда чаще, чем плоды собственного творчества:

Мы подошли к железнодорожному переезду и встали у шлагбаума, выжидая пока пройдет тяжело груженный товарный состав. В багровых отблесках закатного солнца мимо нас проносились платформы, заставленные зачехленной военной техникой, слоноподобными контейнерами и дугообразными пандусами, на которых переливались радужными тонами новенькие разноцветные „Москвичи“. Затем пошли загадочные, сверкающие никелем, пломбированные вагоны, потом „теплушки“, копры, цистерны...

Благодаря своей пестроте и разнообразию зрелище было и развлекательным и впечатляющим. Откуда не возьмись, вокруг собралось достаточно всякого праздного народу — в основном дачников. Все с живым интересом — кто, восторженно улыбаясь, кто, с хитринкой балагуря, а кое-кто, задумчиво хмурясь, — разглядывали проходящий состав, которому, казалось, не будет конца.

Среди этой безалаберной, небрежно одетой публики, выделялся жилистый пожилой гражданин в военной униформе допотопного образца, без погон, но при широкой портупее, — обладатель утиного носа, деревянной ноги и небольшой кудлатой собачонки из породы „моя мама всех любила“.

Звали его Иван Федорович, а собачонку Жулик, и были они в наших краях особами известными и уважаемыми. Иван Федорович числился главным водопроводчиком, т.е. начальствовал над какими-то личностями, которые появлялись невесть откуда и столь же внезапно исчезали в небытии. По словам Ивана Федоровича в трезвом состоянии умели они делать любую работу, даже телевизоры чинить. Да вот беда, подобное состояние являлось для них большой редкостью. Потому серьезной работы они обычно не делали, а выслушивали мудрые распоряжения Ивана Федоровича, приносили „чего нужно“, держали „что указано“, тянули „как можно“ и т. д.

Все они, и в особенности Иван Федорович, прекрасно ориентиро­вались на местности, слыли большими знатоками по части „Что? Где? Когда?“ и охотно направляли на „путь истинный“, всех желающих выпить. Собственно, по прямой наводке Ивана Федоровича, подкрепленной авторитетным мычанием его трудового коллектива, и направились мы в Ратовский магазин.

Иван Федорович осмотрелся, словно желая убедиться, что народ реагирует в конкретных обс-тоятельствах должным образом, и, завидя нас, придал своему лицу еще более „ответственное“ выражение. Жулик, которому явно было скучно, радостно завилял хвостом и полез было целоваться, но увидев Пусю, сразу же скис. Взгляд его добродушных, живых, коричневых глаз изменился, стал жалобный, просительный. Прижав уши, поджав согнутый по дуге, пушистый, весь в репьях хвост, и, на всякий пожарный случай, прислонившись к деревянной, обшитой добротной кожей культе Ивана Федоровича, он с почтительным подобострастием воззрился на Пусю.

Сидя на поводке, Пуся даже и бровью не повел в сторону Жулика. По всему было видно, что волнует его в данный момент лишь происходящее на железной дороге, где товарняк демонстрировал „телячьи“ вагоны, откуда, онемев от ужаса, выглядывали изможденные бычьи морды.

Вообще-то отношения Пуси с местными собаками складывались до сих пор вполне гармонично, никаких серьезных конфликтов на почве расового антагонизма не возникало. Его все знали, считали, по-видимому, своим, уважали и даже побаивались. И вот только с Жуликом вышла осечка, из-за сущей в сущности ерунды, или, правильней сказать, по глупости.

Пришел как-то раз Иван Федорович к Валерию Николаевичу водопроводные трубы проверять — это у него „профилактику делать“ называлось, ну и Жулик с ним по своему обыкновению увязался. Время было послеобеденное. Валерий Николаевич стоял на террасе и с задумчивым видом рассматривал на просвет пузатую бутылку с какой-то темной жидкостью.

Бутылка эта, как потом выяснилось, была подарочным армянским коньяком „Отборный“, который считался без вести пропавшим. Но по счастливой случайности сей достойный напиток и содержащая его емкость материализовались в тот день в дальнем углу старинного резного буфета, куда Валерий Николаевич, мужчина довольно-таки упитанный, обычно не заглядывал. Однако, услышав надсадное Пусино мяуканье, шедшее из недр плотно закрытого буфета, посчитал он за первейшую необходимость слазить туда, чтобы вызволить бедолагу. И вот, был вознагражден за труды неожиданной находкой.

Пуся, со своей стороны, тоже был доволен: как ни как, помог человеку, а заодно избежал опасности остаться на ночь в буфете, который всегда манил его своей неизведанностью, но где, увы, как оказалось, приличным продуктом и не пахнет. Он воспринял эту досадную историю как „опыт жизни“, к которой всегда следует относиться скептически:

„Ты имеешь право только исполнять свой долг, но плоды твоих действий, увы, не принадлежат тебе. Потому не следует рассматривать себя как причину результатов своей деятельности, какими бы значительными и полезными они не были“

Чтобы освободить себя от эмоционального перенапряжения и связанных с ним аффектов, он почел за благо, достичь состояния „высшего безразличия“. Уютно расположив свое тело на ступеньках крыльца, он превратился в совершенно нейтральное, но при этом наблюдающее и ждущее существо.

Он чувствовал себя так, словно попал в какой-то странный, неведомый и совершенно чуждый ему мир. Все цвета и оттенки здесь другие: солнце — фиолетовое, трава — оранжевая, тени — коричневые с голубизной, по пурпурному небу скользят зеленоватые облака, вдали пламенеют высокие горы...

Вдруг на оранжево-коричневой лужайке появились какие-то существа. Они излучали яркий Из-за ослепительного сверкания их невозможно было хорошо рассмотреть. Казалось, что они напрямую, без каких-либо звуков, передают свои мысли, которые высвечивались в мозгу как пестрые картинки. Только вот изображение слишком размытое, надо все время сосредотавачиться, чтобы его фокусировать. Ага, вот что они говорят:

„Тот, кто думает, что живое существо может убить, и тот, кто думает, что оно может быть убито, заблуждается, так как истинное «я» не может убить или быть убитым“.

Вдруг одно из существ, то, что поменьше, скачками двинулось в его сторону, и картинка угрожающе забилась, испуская отрывистые яркие цветовые пятна. Он почувствовал опасность: „Конечно, каждый вынужден действовать в соответствии с главными качествами, данными ему от природы, а всего-то их три — добродетель, страсть и невежество — и они суть различные виды влияния, которое осуществляет иллюзорная материальная энергия на живые существа, — подумал он. — Потому никто не может удержаться от деятельности, даже на мгновение, а жаль. А если кто и удерживает себя от действия, но при этом его ум привязан к объектам чувств, то он просто притворщик, и несомненно сам себя обманывает. Значит, надо реагировать, причем решительно и быстро, а, встав на тропу войны, быть твердым в своих намерениях, и преследовать только одну цель. Ибо сказано: « Сражайся во имя долга, не думая о радости и горе, о потерях и приобретениях, победе и поражении» “.

И Пуся ринулся в бой, превратившись сперва в когтистого орла, а затем в ягуара, прыгающего и нападающего с открытой пастью.

Отчаянный вопль Жулика, слившийся с истошным кошачьим мяуканьем, заставил меня выскочить из дома. Картинка, что представилась моему взору была поистине впечатляющей.

Светило ласковое солнце. Над газоном порхали пестрокрылые бабочки, вертелись юркие пчелы, неторопливо вились солидные, отливающие золотом и бронзой шмели. Молодая, нетронутая еще иссушающим летним жаром трава радовала глаз своим многоцветием. Листва на деревьях дразнила сочной зеленью, облака манили нежной, бирюзовых тонов прозрачностью, а шершавые стволы сосен — янтарным блеском загустевающей смолы.

На ярко-желтых ступеньках террасы своей дачи, выкрашенной почему-то в васильковый цвет, с увесистой золотисто-коричневой бутылкой в протянутой руке застыл Валерий Николаевич, поодаль, втянув голову в плечи и задрав до невозможности свой утиный нос, стоял, оскалившись, и яв-но в столбняке, Иван Федорович, а по усыпанной свежим песком садовой дорожке с воем несся обезумевший Жулик. На грязно-серой спине его, крепко вцепившись зубами в мохнатый загривок, восседал Пуся и лихо, вразмашку работая передними лапами, драл ему морду, явно стараясь при том, попасть в глаза.

Через секунду Жулик, высадив головой штакетину в заборе, вылетел за пределы участка и скрылся из виду.

— Вот те, мать честная, какие дела творятся! И как вы прикажете это понимать? — сказал, пришедший в себя первым, Иван Федорович, обращаясь с этим вопросом исключительно ко мне. — И что это такое на белом свете происходит? Рабочему человеку места нигде нету — ни для труда, ни для отдыха.

Тут он развернулся в сторону Валерия Николаевича и вновь остолбенел, с изумлением уставившись на крыльцо, где в прежней позе безмятежного покоя, небрежно разбросав толстые лапы, как ни в чем не бывало, возлежал невесть откуда и когда явившийся назад Пуся.

Не знаю, сколько прошло времени, но когда Валерий Николаевич вдруг заговорил и я, придя в себя, вновь оглянулся по сторонам, матовое окошечко на фронтоне его дачи было уже окрашено ультрамариновым цветом вечера, и мягкие теплые тени залегли по всему саду. Все осталось на месте, и в то же время преобразилось до неузнаваемости, словно свет из прямого стал отраженным, а все предметы проецировались на невидимый полупрозрачный экран. На какое-то мгновение увидел я себя совершенно по другому: одиноким, предоставленным самому себе, отделенным от мира полупрозрачной пеленой, скрывающей меня от посторонних глаз. Однако при том я чувствовал и понимал, что те, другие, посторонние, тоже скрыты от меня — так, словно стоят они за шторами и, как и я, наблюдают — наблюдают за мной.
— А что, Иван Федорович, не пора ли нам всем выпить да закусить, чем Бог послал? — жмурясь, как кот, сказал Валерий Николаевич. — Взгляните-ка на этот сосуд, в нем коньяк, и причем отборный. И что особенно важно — отобран он у Вечности, где затерялся было в темном углу неведения.

— Да нет, спасибо за предложение. Я, пожалуй, пойду, что-то нынче время слишком уж быс-тро пролетело, и все впустую. Мне еще Жулика надо будет отыскать, утешить, ведь он за пустяк чуть глаз не лишился, — тут Иван Федорович хмуро, с плохо скрываемой злобой посмотрел на Пусю. — Нет, не до угощений мне ваших сегодня, благодарю покорно.

— Что касается Жулика, то поступок его выглядит как обыкновенная щенячья глупость. Но, если копнуть глубже, то не исключено, что сам черт подбил Жулика на столь мерзкую кухонно-посконную выходку, — сказал Валерий Николаевич задумчиво. — Ведь по-другому как объяснишь? Не может же подобная гнусность просто так в голову прийти — пугануть лаем спящего Пу-сю! Впрочем, уважаемый Иван Федорович, что происшествие это пойдет Жулику только на пользу, да и нам с вами, не исключено, что тоже. Я чувствую, что вы со мной в этом согласны, не так ли?

— Что-то я вас совсем понимать перестал, уж очень вы мудрено изъясняетесь. И ведь вроде бы и не пили, а только собираетесь, — угрюмо сказал Иван Федорович. — А это все оттого, что вы переутомились за день, и теперь вот следует маленько отдохнуть, расслабиться, — и Валерий Ни-колаевич с благодушной улыбкой великана из волшебной сказки покрутил в руках бутылкой „Отборного“. — Не откажите же нам в компании, милости прошу.

— Право слово, не знаю, что и делать. Вроде бы домой пора идти, да еще собаку искать... — и Иван Федорович, выказывая всем своим видом состояние мучительного раздумья, почесал свой утиный нос.

Валерий Николаевич, продолжая как ни в чем не бывало добродушно улыбаться, спустился вниз, взял Ивана Федоровича под руку и, внимательно глядя ему в глаза, произнес:

— Обычно человек испытывает неловкость, когда имеет необходимость в получении помощи от другого. Поэтому, например, будучи голодным и, попав в чужой дом, он сначала отказывается от предложения — присесть за стол и откушать. Затем, — продолжал Валерий Николаевич, — после многократных приглашений, когда ясно становится, что согласием своим разделить трапезу, окажет он удовольствие хозяину дома и даже услугу, человек этот уступает — садится за стол, ест и пьет с наслаждением. Ибо, отклонив многократно предложение откушать, превратил сей человек получение дармовой пищи из чужих рук в оказание услуги ближнему своему, и чем больше съест и выпьет, тем больше удовольствия окажет он хозяину. У хасидов