ГЛАВА 7. ФЛИГЕЛЬ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ

ГЛАВА 7. ФЛИГЕЛЬ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ

— Весною разрешается бить только селезней, а при стрельбе по стаям подбиваешь больше уток, нежели самцов.

И тут, часу в восьмом, заходит Делоне, мокрый, раскрасневшийся и, естественно, не в духе. Напросился за наш столик, заказал себе коньяку и начал сходу про Эренбурга рассказывать — что-то весьма критическое.

Офицер, которого беспардонно перебили на самом интересном месте, покорно замолчал, и Делоне беспрепятственно распустил свою пьяную беседу.

— Этот самый ваш Эренбург, „лохматый“, как его „дорогой Ильич“ ласково величал, в самый разгар жидоморской компании¹ письмецо оригинальное своему старому товарищу по партии — Иосифу Людоедовичу Сталину накатал.² Мол, простите, дорогой товарищ Сталин, еврейский народ за его предательство по отношению к великому русскому народу, отведите от него священный русский гнев. Ничего себе, да? Это еще надо посмотреть: кто кого предал. Тот еще просвещенный коммунистический либерал! А сколько он наивных людей на „Советскую Родину“ заманил, скормил, так сказать, родному большевистскому дракону — не сосчитать. Недаром же у самых истоков стоял, откуда реки крови текли! Товарищи „по борьбе“ такое или не прощают, или не забывают.

Однако для любой беседы, чтобы она шла легко и доставляла удовольствие, нужна очень тщательная подготовка и целеустремленность. У Делоне же с подготовкой дело обстояло неважно: коньяк он свой пил сам, а слушатели, чувствуя себя в долгу перед офицером, проблематику его обличительную развивать не хотели. Даже Гуков на этот раз не встрял, хотя его любимую тему полоскали. Делоне еще немного покувыркался, сказал мне и Севе Лессигу что-то вроде комплимента: „По всему видно, вы, ребята, Босха любите“, затем, окончательно обидевшись на всех и вся, допил свой коньяк и, не прощаясь, ушел.

Потерявший жизнерадостность в атмосфере чужеродной ему стихии офицер-сибиряк тоже откланялся, за ним и другие потянулись.

Под конец остались мы с Гуковым вдвоем. Дело было к вечеру, делать было нечего. Интересного народу вокруг не наблюдалось, денег тоже, а домой идти не хотелось. Вот тогда Гуков и предложил:

— Пошли к Васе Ситникову, я тебя с ним познакомлю. Он тут совсем рядом живет, на Малой Лубянке. Стоит только двором пройти, и мы — там. Если желание будет, можешь ему при случае свои рисунки показать, у него глаз острый, он тебе мигом мозги вправит.

— У меня есть, кому мозги вправлять, в художественной школе таких слесарей, сколько хочешь, осточертели все. Ну его к черту, твоего Ситникова!

— Да брось ты кочевряжиться, это я так, в шутку, сказал насчет рисунков, не хочешь, и не показывай.

И мы пошли. Как сейчас помню этот двухэтажный неказистый флигель, подобострастно притулившийся под сенью конструктивистской громады — комплекса зданий КГБ. Вход в него из-под арки. Посетители должны заранее в звонок потыкать, к Ситникову — три раза. Однако это чистой воды формальность — дверь в подъезде всегда открыта. В подъезде полумрак: лампочка, слабенькая и грязная, едва освещает широкую деревянную лестницу с большой площадкой наверху.

На этой вот самой верхней площадке — ну, вылитая тебе трибуна! — по обыкновению своему стоит сам Василий Яковлевич Ситников и зорко, как орел степной, всматривается в полумрак — что это за личности к нему пожаловали?

По обстоятельствам и реагировал. Ежели участковый или некая безличностная рожа в штатском идет — простой прием, обывательский, а если, скажем, гость пыхтит солидный — профессор-меценат, иностранец какой-нибудь, или дамочка в шляпе, или же целая группа по-добных особей — тут уж смекает, надо себя в наилучшей форме представлять. Что и делалось с не-изменным вдохновением и сопутствующим ему успехом.

Пока гости, робея, впотьмах по лестнице ползут, забежит он быстренько к себе, как бы прибраться, но назад выплывает уже с форсом: в заляпанной краской фуфайке или же в дырявой, словно в нее палили из ружей дробью, красной майке и разбитых кирзовых сапогах. Длинные черные волосы по-пиратски собраны в „хвост“, на голове — умопомрачительная шляпа, у пояса тренировочных трикотажных штанов подвязана каким-то хитрым образом связка ключей, на груди болтается здоровенный крест.

Станет наискосок от двери, зажмет в зубах кисть, одной рукой небрежно на дверной косяк обопрется, в позе этой скульптурно застынет — благо, как бывший натурщик, торс имел изумительный, каждый мускул играл, — и гостей своих молча изучает, наслаждается робостью их интеллигентской.

Потом, когда почувствует, что степень обалделости до нужного градуса доведена, распахнет дверь и рукой величаво взмахнет: заходите, мол, на огонек! А сам в дверях торчит, чтобы народ гуськом проходил, на него натыкался и от этого еще больше конфузился. Артист он был пре-восходный, и свое видение художнической „простоты“ представлял подробно и со вкусом.

На обшарпанном коричневом плинтусе двери, ведущей в Васино жилище, торчал большой кованый гвоздь, на котором была нанизана целая пачка записок: „Вася будет через час“, „Я щас приду“, „Меня нетуть дома“...

В первой комнате (она же гостиная) располагалась собственно мастерская, во второй, проход в которую был завешан звериными шкурами и куда обычных гостей не допускали, находилась, по-видимому, опочивальня да еще склад особо ценных вещей — оттуда всегда выносилось что-нибудь замечательное: картина или же рисунок на здоровенном листе бумаги, или же икона необыкновенно тонкого письма.

Мебели в мастерской было много, но всё какого-то „помоечного“ вида. Здоровенный дубовый стол в стиле „модерн“, до невозможности ободранный и закопченный, такого же качества стулья, скамеечки, табуретки, книжные полки, заставленные иконами, и даже что-то типа полатей... На стенах в несколько слоев висели восточные ковры старой работы, под потолком — железные цепи, пестрые связки лука, чеснока и перца, отдельные части лодки-байдарки, которая, по словам Васи, весила всего „восемь кило“ и была якобы его запатентованным изобретением. Замысловатая лампа с разбитым плафоном, затененная кашемировой шалью, и разноцветные церковные лампады заливали комнату мерцающим рассеянным светом.

(Из письма В.Я.Ситникова)

Разных форм бутылки эти на земле.

Есть зеленые бутылки на земле.

И в аптеках есть бутылки, и в пивных —

Много сделано бутылок на земле.

Поеживаясь зябко,

Один — который в кепке, —

Сказал другому — в шапке.

А тот в ответ на это:

„А ты что ж думал — лето?“²

Вся поверхность такой картины „оснеживалась“, т.е. записывалась мелкими выпуклыми узорчатыми снежинками, из-под которых мавзолей, людские фигурки, всевозможные предметы и детали да и сам монастырь пробивались с трудом, создавая иллюзию непрестанной пульсации уплощенного на холсте объема.

При расчетах с покупателем каждая снежинка оценивалась в рубль, соответственно стоимость картины оказывалась пропорциональной количеству снежинок.

— На остальное, что там намалевано, мне наплевать, — объяснял Ситников покупателю, — я деньги только за снежинки беру, в них вся работа.

Поскольку рассматривать отдельные детали на такой картине приходилось медленно, с напря-жением, то постепенно во всей этой жизнерадостной зыбкости начинало улавливаться и нечто трагическое, щемящее сердце. Появлялось ощущение потерянности, как у одинокой, затерявшейся в пестроликой толпе души, которая, тщетно взыскуя Бога, пытается найти самою себя на крикливой ярмарке жизни. Дни проходят, жизнь расточается, и ты как рыба в мелководье. „Оснеживание“ было для Ситникова и коммерческим приемом и прямым подтверждением его профессиональной самодостаточности, когда он действительно чувствовал себя абсолютно самоутвержденным „профессионалом“, „профессором — всех... профессоров!“

Со временем он разработал своего рода „теорию оснежевания“ и всячески ее проповедовал.

Пустоты не менее красивы, чем сгущения!!!

Снежинки надо делать по законченной картине пастозно, масляными белилами, и не кисточкой, а иголкой. Сперва по всей картине раскидать крупные снежинки. Обязательно по просохшей картине и просвечивающими насквозь, т.е. прозрачными.

Небо надо бы сделать темно-темно-сизым, для того, чтобы на его-то фоне снежиночки-милашечки очень... сияли бы в особенности!

В сильный снегопад, на фоне освещенного куска пространства, вокруг светящегося фонаря — чем ближе к светящейся точке, тем снежинки будут темнее, а за светящейся точкой фонаря снежинки будут максимально белыми, и по мере удаления они будут сереть и сереть на каком-то довольно большом пространстве.

А вот на фоне светящихся окон снежинки надо делать черной краской.

Снежинки никогда не бывают одинаковыми, как отпечатки пальцев у человека.

Надо срисовывать, откуда только возможно, самые красивые и самые наиразнообразнейшие снежинки. А если иссякнет фантазия, нужно сходить в библиотеку Поли-технического музея, там можно найти в периодике книгу с фотографиями всех возмож-ных типов снежинок и их срисовать. Белыми на темной бумаге.

Снежинок надо на прекрасно выполненной картине нагромоздить возможно по-более, но пуще всего следует при том хранить прозрачность выполненной картины.

Так «съедается снегопадом» все жесткое, все надоедливо чертежно-ясное и конкретное“.

(Из письма В.Я.Ситникова)
Работа по выписыванию снежинок была кропотливой и трудоемкой, поэтому в лучших традициях средневекового искусства поручал Ситников ее наиболее талантливым своим ученикам, — уже подучившимся, ухватившим азы мастерства, — которые и корпели у него часами, „оснеживая“ многочисленные варианты заготовленных им впрок „Монастырей“.

Наблюдать этот процесс было захватывающе интересно. Я специально, по несколько раз в неделю, забегал к Ситникову, чтобы отследить динамику нарастания снежного покрова на очередном „Монастыре“, неизменно удивляясь той мистической многоликости состояний, которую всякий раз являл собой холст по мере его оснежевания.

Впоследствии, разузнав, что я художественную школу окончил, предложил он и мне попробовать себя в „оснежевателях“. Но я не согласился, так как выписывание снежинок казалось мне занятием невыносимо скучным. Ситников воспринял мой отказ с пониманием, сказав:

— Вы человек пылкий, и, если определитесь как художник экспрессивную живопись делать будете. Тяп-ляп и готово.

При первом знакомстве подсунул мне Ситников большую „книгу отзывов“, наподобие тех, что в выставочных залах лежат, и попросил впечатления свои описать. Господи, как же я мучился, пытаясь хоть какие-то связанные слова из себя выдавить! Сам же хозяин стоял у меня за спиной и, буквально дыша мне в затылок, следил за тем, чтобы я не читал чужих отзывов, а свое оригинальное писал.

Со временем, когда он попривык ко мне, я не раз у него эти книги просматривал. Все что душе угодно можно было найти в них: автографы поэтов — Холина, Сапгира, Евтушенко, Искандера, Вознесенского, Лимонова, Севы Некрасова, художников всяких замечания, а то и наброски и еще неожиданные по своей искренности откровения никому не известных, далеких от искусства людей, которых по лукавой прихоти судьбы заносило в Васину мастерскую. Ибо открыт и вседоступен был дом его, а от одиночества, тоски, скуки или же любопытства куда только человек не попрется.

Порой он уже начинал жаловаться — полушутя, полувсерьез:

— Это что же такое получается? Все, кому не лень, ко мне прут. И благо, если бы чего путное с собой приносили: новости или же идеи какие, или воблы — на худой конец. Так нет же, глаза нальют и здравствуйте вам, Василий Яковлевич. Третьего дня дружок ваш, который якобы из князей будет, приплыл. Пришел незвано негаданно и сидит сиднем. Зачем, для чего? — непонятно. Я ему: „О чем это вы, Костя, задумались так глубоко?“ А он, знаете ли, весь трясется — такой мелкой дрожью и улыбается — криво так. И вдруг спрашивает невпопад, словно это он беседу завел: „Как вы думаете, Василий Яковлевич, что значит двойной родственник?“ Я это как подковырку воспринял. Знаете, такие шуточки гнусные есть: чего не ответишь, все равно — дурак. А поскольку я себя за дурака не держу, то прямо его и обрезал: „Если вы, Костя, к беседе не расположены, то лучше в следующий раз заходите, милости прошу. Картин сейчас новых у меня нет, и когда их писать-то? — все гости да гости, а гостей, известное дело, развлекать надо. Так что всего вам доброго и до следующего раза“.

А он, словно и не слышит ничего и свое гнет: „Хотите верьте, хотите нет, а я буду прямым потомком князя Одоевского. Да-да — того самого, который во глубине сибирских руд. Но вот какая беда приключилась: прадедушку моего якобы за возмутительное пьянство государь император Александр Александрович княжеского достоинства лишил. Это редчайший случай в русской истории! Сам государь этот не просыхал, а род наш ни за что, ни про что обидел. Оттого стал младший сын прадедушки — мой дедушка убежденным большевиком-ленинцем. Впрочем, он тоже не просыхал. Его по этой причине из по несколько раз в неделю выперли. И очень правильно сделали! Вы посмотрите, что получилось. В одно знаменитое лихолетье на их заводе всех ведущих спецов, как убежденных врагов народа, пересажали. А про дедушку, алкаша беспробудного, забыли, вплоть до самой войны. Когда война началась, его на свет Божий извлекли и опять начальником сделали. В тяжелую для страны минуту талантливый русский советский ученый мог себе позволить, иметь маленькие слабости.

Когда же война окончилась и с евреями разборки начались, его опять из начальников выгнали. Он, видите ли, от пьянства политическую чуткость потерял. Вместо того чтобы скрытых и явных иудеев выявлять, всячески потворствовал «засилью».

Потом опять на прежние место вернули, а когда за вредность характера, выражавшуюся в превратном толковании постановлений партии и правительства, вновь порешили изгнать, он взял да и помер — прямо на партхозактиве, в сильно нетрезвом состоянии. Так и был похоронен по «первому разряду» — при всех регалиях, заработанных им в труде и бою. Вот это и называется «Круговорот колеса Фортуны». Понятно?“

Ну, я ему говорю: „Конечно, понятно. Отчего же, Костя, не понять. Старый, но котелок еще варит. Однако причем тут ваш покойный дедушка. Вы, если я не ослышался, про какого-то двойного родственника спрашивали. Это как понимать прикажите?“

Он тут улыбнулся ехидно и заявляет: „И очень даже просто. Судите сами: князь Одоевский двоюродным братом Александру Сергеевичу Грибоедову приходился — кузеном по старому стилю. Следовательно, и я — родственник Грибоедова, а сам себе — двойной родственник. И наплевать, что не князь. «Родственник Грибоедова» — это звучит гордо!“

А сам весь грустно, как погорелец убогий, улыбается. Тогда, в развитие как бы разговора, спрашиваю я его: „Читали вы, Костя, воспоминания Жихарева Степана Петровича? Он как раз в то время жил, когда родственнички ваши еще процветали. Знатный барин был и очень театром увлекался. Это и понятно, там, при театрах, дамочки — первый сорт, не то, что наши, прости Господи, живописные крокодилицы. Ну так вот, под конец жизни издал Степа Жихарев мемуары, в коих всех знакомцев своих, интрижки московские да сплетни театральные описал. В этих мемуарах упоминает он, как мне помнится, и некоего господина, который такой неприделанный был, что даже в ту добродушнейшую эпоху, все диву давались. На него один остряк взял да и специальный ругательный стих сочинили, эпиграмму то есть:

то люди начали б рождаться без голов.

Но не отвечает мне Костя, только трясется да улыбается. Пригляделся я тогда внимательней и вижу: а он, голубчик мой сизокрылый, в стельку пьяный, того и гляди, в отключку западет. Еле спровадил!

Ну, что вы на это скажите?
„Надо походить по домам или мастерским художников, а отнюдь не по выставкам художников. Это огромная разница. Совершенно иное дело. Ты должен вариться в обществе избранных тобой настоящих художников по их таланту от Господа нашего. Возраст тут не имеет значения, и признание и непризнание тоже... “.

(Из письма В.Я.Ситникова)