Сергей Аксентьев

Греческая национально-освободительная революция 1821-1829 годов, вновь свела в коалицию Англию, Францию и Россию. Эти страны взяли на себя роль гаранта стабильности и мира в Адриатике. В июне 1827 года между ними была подписана Лондонская конвенция, которая, предусматривала в случае необходимости принятия принудительных мер по прекращению войны в Греции. Турция отвергла все условия лондонской конвенции и продолжала кровавую бойню на греческой земле. Тогда было принято решение направить в Архипелаг военно-морские эскадры под общим командованием старшего в чине английского вице-адмирала Э. Корингтона.

В грандиозном морском бою у Новарино турецко-египетский флот был полностью уничтожен. Особенно прославился в этой битве флагманский корабль «Азов», которым командовал капитан 1 ранга Михаил Лазарев. Это его ровно четырнадцать лет назад (8 октября 1813года) Леонтий Васильевич Спафарьев проводил из Крондштата в первое кругосветное плавание. На борту «Азова» вместе с командой отважно сражались: племянник Леонтия Васильевича двадцатичетырехлетний лейтенант Иван Бутенев, потерявший в бою руку, зять тридцатилетний лейтенант маркиз Александр Траверсе, будущие герои Синопа (1853) и руководители обороны Севастополя (1854-1855 годов): лейтенант Павел Нахимов, мичман Владимир Корнилов и гардемарин Владимир Истомин. Все они получили очередные воинские звания и были представлены к наградам. Командир «Азова» капитан 1 ранга Михаил Петрович Лазарев был произведен в контр-адмиралы, а 29 марта 1828 года на корабле «Азов» впервые на российском флоте торжественно подняли кормовой Георгиевский флаг.

И снова маяки

В 1826 году Рижский биржевой комитет обратился к директору маяков Балтийского моря и в Адмиралтейский департамент с просьбой поставить на оконечности Домеснесского рифа "освещаемое судно". Адмиралтейский департамент дал указание Спафарьеву тщательно изучить вопрос и представить свои предложения. Спафарьев, исследовав мыс, пришел к заключению, что плавучий маяк не решит задачи. Надо строить капитальный каменный маяк на искусственном твердом основании: "На подводном Домеснесском рифе – докладывал он, – построить маяк на твердом основании весьма возможно, ибо основание оное... огражденное с помощью тарасов, нагруженных булыжным камнем и утвержденное круглыми сваями, так удобно, что никакая сила ветров и напор льдов повредить его не может". В выводах Спафарьев подчеркивал: "Такой маяк доставит великую пользу для коммерческого мореходства, да и сама казна получать будет за привозимые товары пошлины... а от гибели судов одни издержки". Это было смелое предложение. Маяков на искусственных морских островах в России еще не строили.

Проект Спафарьева вызвал бурную дискуссию: рижское купечество продолжало настаивать на установке плавучего маяка; вице-адмирал Г. А. Сарьгчев, сомневался в возможности сделать нужный фундамент и предлагал установить на оконечности рифа плавучий бакан с зеркальными гранями и колоколом, а маяк  соорудить на мысу в 14,5 верстах от берега. Споры закончились тем, что в январе 1830 года начальник Морского штаба А. С. Меншиков распорядился разработать проект маяка для установки на берегу в предложенном Сарычевым месте и одновременно изготовить для испытаний бакан. К маю 1831 года бакан был готов. Однако никто не знал, чем приклеивать на него зеркала, чтобы они прочно держались в морской воде при ударах волн и воздействии на них дождя и снега. Государь император, которому доложили об этом, в апреле 1832 года распорядился идею с баканом "оставить без дальнейшего исполнения".

Адмиралтейские чиновники успокоились и о домеснесском маяке забыли. Спохватились, как всегда, после того как грянул гром. Во время сильнейшего шторма только за один день 12 апреля 1868 года у мыса Колкасрагс потерпело крушение сразу несколько судов.

Строительство растянулось на годы. Маяк Колка вступил в строй лишь 1875 году, но автору смелого проекта уже не удалось увидеть свое детище…

...6 декабря 1829 года Леонтий Васильевич Спафарьев был произведен в генерал-лейтенанты, а три года спустя, оставил пост Директора Балтийских маяков и занялся подготовкой к изданию «Описания маяков и башен Российской Империи». Оно вышло в свет в 1835 году и стало ежегодным. За эту работу Леонтий Васильевич был удостоен ордена Св. Анны 1 степени.

 В это же время пришлось ему заниматься и Беломорскими маяками. Судоходство на Белом море развивалось. Строились навигационные знаки и на входе в Северную Двину, и на Святом носе, и на Терском берегу, но первый каменный маяк был построен на острове Мудьюг лишь 1834 году. Леонтию Васильевичу было поручено разработать схему освещения маяка. Спроектированный им осветительный аппарат рефлекторного типа изготовили на Александровском заводе в Санкт-Петербурге и доставили на остров Гогланд для испытания на Нижнем маяке. В испытаниях Леонтий Васильевич принимал непосредственное участие. Убедившись, что аппаратура работает надежно, её разобрали и с величайшими предосторожностями доставили на Мудьюг. Там под наблюдением помощника Спафарьева мастера смонтировали осветительный аппарат. 7 октября 1838 года Мудьюгский каменный маяк вступил в строй. Это был последний маяк Леонтия Васильевича.

Последние годы жизни

 1837 год начался с трагического известия о дуэли и смерти Александра Сергеевича Пушкина. Спафарьевых с семьей Пушкиных связывали добрые, дружеские отношения. Родители великого поэта бывали частыми гостями в Екатеринентале. В июне Спафарьевы узнали что на Кавказе в бою с горцами убит Александр Бестужев. Затем пришло известие из Русской Америки о гибели на скалах острова Баранова корабля «Чилкат», которым командовал лейтенант Воронковский. Спасти никого не удалось. Братья Бестужевы, как и Воронковский считались «своими» в доме Спафарьевых. И вот теперь их нет в живых. Вильгельм Кюхельбекер хоть и близко, в Ревеле но, упрятан Николаем I на 15 лет «за строгим присмотром в особый покой Вышегородского тюремного замка». Николай Бестужев далеко в сибирском Нерчинске...

 Приятным известием среди череды утрат было производство 10 марта 1837 года младшего сына Владимира в лейтенанты и назначение его на бриг «Приам». В навигацию 1838 года бриг ушел в крейсерство в Балтийское море «в целях морской практики» генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича.

 Но не зря в народе говорят: «Пришла беда – отворяй ворота». В начале сентября из Стокгольма пришла страшная весть о внезапной смерти любимого сына и брата Аполлинария. Особенно тяжело это известие подействовало на старшую дочь Александрину. Она слегла и вскоре скончалась. Эти трагические события подорвали здоровье семидесятидвухлетнего Леонтия Васильевича, и он подал прошение об отставке. Прошение 9 марта 1838 года было принято. Передав командование Ревельским портом адмиралу графу Логину Петровичу Гейдену, Леонтий Васильевич окончательно удалился от государственных дел.

Постепенно оправившись от потрясений, он вновь вернулся к своему любимому детищу – маякам. В Адмиралтейском департаменте и на Гоглландском маяке Спафарьев проводил эксперименты с недавно появившимися в Европе Френелевскими осветительными аппаратами, значительно усовершенствовав их. По его заказу на Александровском заводе даже были отлиты образцы элементов новых линз, но дальше дело не пошло. Отсутствие средств на развитие маячного дела в казне Адмиралтейского департамента перечеркнуло труды неутомимого новатора. Между тем, здоровье Спафарьева ухудшалось, и 20 января 1847 года Леонтий Васильевич скончался. Его похоронили в Петербурге на Волковском православном кладбище...

Вместо послесловия

Нам, далеким потомкам, Леонтий Васильевич Спафарьев оставил не только светлую память о талантливом начинателе маячного дела в России, но и плоды трудов своих праведных. Только на Балтике, в Финском и Рижском заливах и по сей день действует более двадцати маяков, которые создавал или реконструировал Л.В. Спафарьев. Помнят о нем и на Черном море. Два каменных красавца маяка, возведенные под его руководством в 1816 году, и в наши дни неусыпно оберегают мореходов от коварных рифов Херсонесского и Тарханкутского мысов. А на Белом море свет Мудьюгского маяка, как и полтора столетия назад, указывает безопасный путь капитанам идущим в Архангельский порт...

...Во второй половине ян­варя 1922 года из разграб­ленной белогвардейцами Одессы к берегам Крыма и далее на Кавказ вышел теплоход «Дмитрий». В порту трюмы теплохода загрузили металлическими корпусами мин для севас­топольского военного ар­сенала, а палубу отдали в распоряжение двухсот ме­шочников, направлявшихся в Крым за солью. Среди разномастного трущобно­го люда была и стайка анархистов, обвешанных, как новогодняя елка, брау­нингами, «лимонками» и прочими стреляющими «игрушками». Вольготно расположившись на баке, гогоча, сквернословя и плюясь, они азартно реза­лись в кости...

В единственной пригод­ной для обитания четы­рехместной каюте, про­пахшей плесенью и крыса­ми, разместилась компа­ния из шести военных мо­ряков, беженца волгаря и... Константина Паусто­вского, тридцатилетне­го газетного репортера, который из выстуженной январскими нордами го­лодной Одессы направлял­ся на Кавказ в поисках земли обетованной. Это было началом его «броска на юг».
Спасительный огонь Тарханкута

На переходе от Одессы к Се­вастополю «Дмитрия» нас­тиг шторм. В новелле «Одиннадцать баллов» свое восприятие разбушевавшейся сти­хии Константин Паустовский пере­дает так: «Зрелище исполинского, небывалого шторма наполнило меня обморочным ощущением отчаяния и ужасающей красо­ты...» А несколькими днями поз­же, уже из Севастополя, куда бла­гополучно пришел «Дмитрий», он пишет в Одессу: «На море во вре­мя страшного шторма я, как и все пассажиры «Дмитрия», пере­нес несколько действительно не­выдуманно страшных дней... Пас­сажиры плакали, молились, жен­щины выли от ужаса...»

И хотя, судя по описанию самим же Паустовским общей картины разворачивающихся событий и по данным многолетних наблюдений зимнего гидрологического режима Черного моря в районе Тарханкута, до одиннадцати баллов дело тогда не дошло, но положение «Дмитрия» действи­тельно было незавидным. От уда­ров волн в форштевне теплохода разошлась обшивка и открылась течь. Поступающую в трюм воду едва успевали откачивать мало­мощными насосами. Давно выслу­жившая все сроки машина из пос­ледних сил обеспечивала ход, и «Дмитрий» с трудом пробивался через яростное сопротивление ветра и несущихся навстречу свин­цовых вспененных валов. Ночью за мысом Прибойный открылась Караджинская бухта. Увидав дру­жеские подмигивания Тарханкутского маяка, осунувшийся от напря­жения и бессонницы капитан об­легченно вздохнул и неторопливо раскурил отсыревшую трубку...

...«Караджинская бухта, - ука­зывает лоция Черного моря, -зи­мой особенно удобна для укрытия от восточных штормов... Удобное якорное место при ветрах от N до SO находится ближе к северному берегу на глубинах 10-14 м; грунт - пе­сок». По одной из версий, назва­ние бухты связано с землями – карадже, на которых в древние времена жили язычники.

Тарханкут же, как считает большинство историков, перево­дится с тюркского как «угол, сво­бодный от податей». Здесь в за­падной оконечности Таврическо­го полуострова когда-то обитали мусульманские духовные лица - ходжалыки, имевшие от государ­ства специальные охранные гра­моты «тарханы».

Мыс Тарханкут каменистый и низменный. С наступлением лета солнце выжигает растительность, и по бескрайним степным просто­рам суховеи гоняют ажурные шары перекати-поля. Зимой пронзитель­ные норды выстуживают каменис­тую землю так, что она звенит ме­таллом, а штормовые волны, с яростью бьющие в изъеденные пе­щерами и гротами берега, сотряса­ют округу артиллерийской канона­дой. От оконечности мыса в нап­равлении запад - северо-запад бо­лее чем на милю в море уходит ка­менная гряда с малыми глубина­ми. Морские течения здесь неус­тойчивы и переменны. В пасмур­ную и ненастную погоду берег поч­ти не виден. Плавание в этом райо­не чрезвычайно опасно. Издревле мореходы звали Тарханкут «Чер­тов мыс» и старались держаться подальше от проклятого берега.

Место, где в начале XIX века поставили Тарханкутский маяк, было диким. До уреза воды 40 сажень (1 сажень = 2,134 м), до ближайшей деревни Караджи 12, а до уездного центра Евпатории - более 65 верст (1 верста = 1,07 км). Сносных дорог не было. Местная вода была сильно засо­лена и неприятна на вкус. Поэтому её возили бочками на лоша­дях из деревни Караджи.

Камень для строительства до­бывали в Инкерманских карье­рах под Севастополем и морем везли на Тарханкут. Из-за мелко­водья и отсутствия причалов ко­рабли к берегу не подходили, а становились на якоря в Караджинской бухте. Грузы переваливали на шлюпки, потом на берегу пе­регружали на скрипучие мажары и по каменистой целине достав­ляли на строительную площадку.

Как всегда на Руси, для завер­шения строительства не хватило средств. Поэтому в конце 1816 го­да маячную башню сдали неошту­катуренной и с большими недо­делками. На вершине водрузили просторный остекленный фонарь с катоптрическим осветительным аппаратом (источник света с па­раболическими отражательными рефлекторами. - С.А.). Рядом с башней построили два дома для смотрителя и маячной прислуги, а также складские помещения. Но дома оказались сырыми и плохо отапливаемыми, а в складских по­мещениях из-за отсутствия венти­ляции имущество и продукты плесневели и быстро портились. Строители, пообещав исправить все недоделки «потом», убыли восвояси. Это «потом» растяну­лось почти на шестьдесят лет. Лишь в 1873 году нашлись цемент и белая краска. Маяк привели в по­рядок. Что же касается жилых до­мов и складских помещений, то тут работы хватило не одному поколе­нию маячников.

...На всех маяках стержнем бы­тия является маячный огонь. Не­зависимо от погоды и времени го­да, с точностью до минуты его за­жигают с заходом солнца и под­держивают всю ночь до рассвета.

Сначала в горелках использова­ли рыбий жир. За год его расходо­валось более 60 пудов. Он сгорал ровным белым пламенем. Но в хо­лодное время рыбий жир быстро густел, и вахтенный на нижнем эта­же башни всю ночь подогревал его в камине, а вахтенный наверху (в маячной комнате) топил голландскую печь, чтобы не дать рыбьему жиру остыть. Он же ежечасно под­нимался в фонарное сооружение и проверял высоту, яркость и равно­мерность свечения пламени во всех пятнадцати горелках, установ­ленных в фокусе посеребренных параболических отражательных зеркал.

В начале 80-х годов XIX века от рыбьего жира отказались и пе­решли на жидкое нефтяное мас­ло - петролеум. Камин и голлан­дскую печь за ненужностью убра­ли. Но петролеум поставлялся низкого качества, и за ночь прихо­дилось, как минимум дважды, на 15-20 минут гасить маяк, чтобы снять нагар с фитилей. Промежу­ток вроде бы и небольшой, но и за это время, особенно в штормовую погоду, могла случиться беда. По­лагают, что именно по этой причи­не возле Тарханкута погибла им­ператорская яхта «Ливадия».

В 1862 году на маяке установили самый мощный на Черном море диоптрический светооптический аппарат. Чтобы улучшить различи­мость огня, маяк перевели на проблесковый режим работы. Для этого новый осветительный аппарат ус­тановили на кольцевом поплавке, погруженном в круглую ванну, за­полненную ртутью. Вращательный механизм (подобно часам с гирями и маятником) приводился в действие тяжелым металлическим грузом, медленно опускавшимся на тросе с 24-метровой высоты внутри бетонного ствола. При за­мене аппарата реконструировали и маячную комнату. Её внутри обили филенками из красного дерева.

В 1910 году на смену светиль­ням пришло керосинокалильное освещение. Суть этого способа создания огня такова: под сетку из вискозной ткани (в форме ци­линдра со сферическим верхом), пропитанную солями тория и це­рия, подается смесь паров керо­сина с воздухом и поджигается. Пары, сгорая прозрачным блед­но-голубым пламенем, создают внутри высокую температуру, и соли ярко светятся. Горелка уста­навливается в фокусе отража­тельного осветительного аппара­та. Новый способ освещения поз­волил увеличить дальность видимости маячного огня до 17 миль.

Новшество прибавило забот вахтенным: нужно было присталь­но следить за яркостью свечения калильной сетки и при прогаре её немедленно заменять; периоди­чески контролировать работу ре­гуляторов подачи керосина и воз­духа. Утром после выключения ог­ня очищать от нагара и копоти сет­ки, подогреватель и керосиноиспаритель с форсункой.

Кроме поддержания режима огня, с ухудшением видимости приходилось звонить в колокол и запускать туманную сирену. С ус­тановкой на маяке телеграфной и метеорологической станций до­бавились новые заботы: прием и передача на проходящие кораб­ли флажных телеграфных сигна­лов, систематические гидромете­орологические наблюдения, а зи­мой - слежение за появлением льда. Осенью и весной по насто­янию орнитологов служители ещё вели и наблюдения за пере­летом морских и речных птиц.

Только в 1959 году на смену ка­лильному освещению пришло электричество. На маяке устано­вили светооптический электрома­ячный аппарат ЭМН-500 (сущест­вующий и поныне) и демонтиро­вали ртутный вращающийся ме­ханизм, верой и правдой прослу­живший почти столетие.

Закончились изнурительные ночные вахты внутри башни. Те­перь режимом работы электри­ческого огня стала управлять ав­томатика, но ответственность за непрерывную и точную работу маяка осталась прежней.

...Спустя много лет после трагических событий но­ября 1905 года Константин Паусто­вский, собирая материал о лейте­нанте Шмидте, встретился в Се­вастополе с его сестрой Анной Петровной Избаш. Вспоминая, она рассказала писателю, что особой страстью Петруши (так звала Анна Петровна брата) были маяки. Од­нажды в порыве откровенности он признался ей, что хотел бы стать маячным смотрителем, только где-нибудь подальше от городов: «Черт с ним, - говорил он, - хотя бы даже на Тарханкуте! Днем бы уходил охотиться в степь с ружьем или раскапывал бы не то­ропясь могильник около маяка, а вечером, обмывшись пресной во­дой, сидел бы в маячной каюте около фонаря и читал бы книги... Считал бы закаты, рассветы, ог­ни пароходов и заносил бы их име­на в вахтенный журнал...»

Разделяя помыслы своего ге­роя (Паустовский причислял Шмидта «...к плеяде лучших мо­ряков, каких знало человечест­во»), писатель тоже мечтал стать смотрителем маяка. В но­велле «Пушечный завод» о пота­енном Паустовский исповедуется так: «За Шлиссельбургом пароход вошел в Ладожское озеро. Небо слилось с водой в сероватую и теплую мглу. Среди этой редкой мглы медленно возник из воды старинный полосатый маяк. Снова вернулись ко мне мои глу­пые мечты, чтобы бросить все и поступить маячным сторо­жем. Я был уверен, что выдержу одиночество, особенно если за­веду на маяке библиотеку из от­борных книг. А время от времени я, конечно, буду писать...»

Подобные лубочные представ­ления о жизни на маяке у некото­рых людей сохранились и до на­шего времени. Они, как правило, присущи натурам с богатым вооб­ражением, никогда на маяке не бывавшим и смутно представля­ющим маячную службу и повсед­невную жизнь обитателей этого особого мира.

Реальная же жизнь на маяке во все времена была однообразна и уто­мительна. Помимо круглосуточных забот о маячном огне и обеспече­нии безопасности мореплавания в районе ответственности, оторванность от внешнего мира вы­нуждала вести натуральное хозяйство. Помощи ждать бы­ло неоткуда, поэтому всё де­лалось своими руками. Вла­дение многими ремеслами, навыками инженерных расче­тов, технических измерений и оказания медицинской' помо­щи были обязательными. Та­кая жизнь под силу лишь людям, склонным к оседлости, привычным к сис­темности в работе, к тяжело­му физическому труду, ужив­чивым по характеру и фило­софски спокойно относящим­ся к жизни.

Первоначально маячная прислуга комплектовалась военными. Как правило, это были люди, негодные к служ­бе на кораблях, проштра­фившиеся и списанные на берег. Управлять такой пуб­ликой было трудно. Смотри­тели одолевали начальство депе­шами с жалобами на воровство, грубость, беспробудное пьянство и нерадивость присланных слу­жителей в исполнении своих обя­занностей.

В 1865 году на Айтодорском ма­яке в порядке эксперимента пе­решли к комплектованию прислу­ги из числа штатских лиц. Эта ме­ра себя оправдала и существует поныне. Для маячников установи­ли повышенные оклады, позже ввели 15%-ную надбавку за осо­бые условия службы, обеспечили бесплатными продовольственны­ми пайками, улучшили снабжение необходимым имуществом, в том числе и строительными материа­лами. Им гарантировалось лече­ние во флотских госпиталях за счет военного ведомства.

Введя достойные льготы, ужес­точили и требования. Все действия дежурной смены строго регламен­тировались. За нерадивое испол­нение службы виновные подлежа­ли «отрешению от должности».

Особо строго наказывали за нару­шение режима работы маяка. Так, виновному в несвоевременном зажжении огня, преднамеренном его гашении или изменении харак­теристики грозили двенадцать лет тюрьмы строгого режима.

...Согласно нормам междуна­родной маячной этики маяки све­тят всем и не знают ни войн, ни врагов. Они неприкосновенны, и разрушать их - значит совершать кощунство. Этим всегда и руково­дствовалось российское морское командование. В военное время существовал такой порядок: с на­чалом боевых действий смотри­тель маяка, получив приказ, гасил огонь и не зажигал его до особого указания. Если в окрестностях ма­яка замечалась высадка неприя­тельского десанта, маячный аппа­рат демонтировали и прятали в надежном месте, закрывали баш­ню и, взяв с собой шнуровую кни­гу, всем составом уходили с мая­ка. После ухода неприятеля возв­ращались на маяк, вводили в строй осветительный аппарат и ждали дальнейших указаний.

К Тарханкутскому маяку судьба оказалась благосклонной. Ни во время войн, ни во время револю­ций башня практически не постра­дала и сохранилась до наших дней в своем первозданном обли­ке. Были, конечно, и грабежи. Особенно во время Гражданской войны. Тогда мародеры тащили с маяка все, что можно было про­дать или обменять на водку, папи­росы, мыло, хлеб.

Во время Второй мировой войны маяк чудом уцелел. Его спасли двое деревенских мальчишек (Са­ша Карнаух и Вася. Гузенко) из со­седней Оленевки (бывшей Карад-жи). Увидав бежавших с маяка нем­цев, они решили туда пробраться по берегу. Случайно наткнулись на горящий бикфордов шнур и, не растерявшись, перерезали его. Когда подошли к маячной башне, то обнаружили в колодце возле фундамента уложенную взрывчат­ку. В спешке отступавшие фашис­ты хотели взорвать один из краси­вейших и старейших черноморских маяков.

Когда впервые подходишь к двери маячной башни, неволь­но ощущаешь волнение, словно переступаешь Рубикон. Белока­менная коническая свеча, увен­чанная стеклянным фонарным со­оружением, поражает продуман­ностью деталей, элегантностью форм и функциональной завер­шенностью конструкции.

Тысячетонная махина, устрем­ленная в поднебесье, плод вдохно­вения и кропотливого труда её соз­дателей - и спустя два столетия выглядит современно и легко ассо­циируется с космической ракетой, установленной на пусковом столе.

Переступив порог, оказыва­ешься в круглом цилиндричес­ком помещении. Первое, что от­мечаешь, идеальная чистота и много света. Свет заполняет весь объем, свободно проникая через двадцать стрельчатых окон, яру­сами расположенных по всей вы­соте башни. От его обилия испы­тываешь ощущение простора. И даже двухметровой толщины ка­менные стены не давят своей тя­желовесностью. В башне отлич­ная, как в храме, акустика.

В центре - пустотелая колонна, вверху упирающаяся в пол маяч­ной комнаты. Внутри неё когда-то скользил груз, приводивший в действие ртутный вращательный аппарат. Колонну, словно виноград­ная лоза, обвивает литая ажурная лестница. Она легко взбегает ввысь к узкой двери маячной ком­наты. Поднимаясь по гулким чугун­ным ступеням, ловлю себя на мыс­ли: «Иду пешком в историю». И это действительно так. На каждой ступеньке клеймо: «Заводъ В.Рестель Одесса», дата изго­товления - начало девятнад­цатого века, а в маячной ком­нате филенка из красного де­рева. Та самая, которой обили стены в 1862 году. От времени дерево потемнело, и этот знак отшумевших эпох придает комнате торжественность му­зейного зала. У стены - не­большой столик вахтенного с массивным черным «Теле-функеном» - напоминание о войне...

По узкому металлическому трапу поднимаюсь в святая святых - фонарное сооруже­ние. Граненый стеклянный цилиндр венчает серебрис­тый купол. В центре на изящ­ном пилорусе возвышается френелевский осветитель­ный аппарат, по форме напо­минающий большой хрус­тальный кубок. Это сердце маяка. Отсюда ночью расхо­дятся яркие лучи света, предуп­реждающие мореходов: «Не под­ходи близко! Опасность!»

Выхожу на балкон. С высоты тридцати четырех метров откры­вается изумительная панорама. Море, распластанное во весь око­ем, нежится в мягких солнечных лучах, отливая сталью и бирюзой. Оно дышит ровно и спокойно, на­катывая на галечный пляж лени­вые прозрачные волны. Далекий горизонт искрится старинной по­золотой. Справа - уступ мыса Прибойный. Это самая западная точка Крымского полуострова. От него дугой мусульманского полу­месяца врезается в каменистую твердь Тарханкута Караджинская бухта. Асфальтовое шоссе серой лентой убегает за горизонт. Те­перь связь с Евпаторией надеж­ная и скоростная.

Подо мной маячный городок. Он зелен, ухожен и тих. На въезде в асфальте любовно выложена кар­тушка компаса. С высоты отчетливо видны лучи румбов. На ум при­ходят стихи флотского поэта-под­водника Алексея Лебедева, погиб­шего в водах Балтийского моря:

Алексей Лебедев - питомец зна­менитой «фрунзевки» - кузницы флотских штурманов и гидрогра­фов. Многие из них, закончив службу, связали свою жизнь с ма­яками. И эту картушку в середине 70-х прошлого столетия выложил тоже бывший «фрунзевец», флаг­манский штурман Балтийского флота капитан 1-го ранга в отстав­ке Ю.Иванов. Его трудами и энту­зиазмом пустынный клочок тарханкутской земли превратился в цветущий сад. Низкий поклон вам, Юрий Михайлович!..

Снова перевожу взгляд на ти­хое море. В такую благодать с трудом верится, что здесь, в этих водах, могут бушевать штормы, гибнуть корабли, обрываться че­ловеческие жизни...