«я строил автомобили»

В Маннгейме – это был первый крупный город на нашем маршруте - я пошел попытать счастья (к злорадному восхищению моего приятеля) в одну из очень крупных кузниц. В ней производились тяжелые якоря для речных судов, плававших по Рейну. Однако когда я вышел в перерыве между работой поговорить с приятелем, от моей мании величия не осталось и следа. Мой язык едва шевелился. Для этой тяжелой работы нужны были настоящие богатыри. Именно такие богатыри и работали в цехе, грохая по наковальне тяжелыми молотами. Не нужно, наверное, долго объяснять, что я получил в этом месте самый решительный отказ. Но это была реакция мастера. Реакция рабочих была иной: когда после короткого отдыха и разговора с приятелем, я вернулся в кузню, я увидел множество смеющихся рабочих. Они громко хохотали, утирая слезы. Они радовались, что видят столь решительного карапуза, который решился вернуться в цех для продолжения тяжелой и гнетущей работы.

Мы побрели дальше… Во время наших странствий было очень много приятных моментов. Например, вечером в местах ночлега собиралось изрядное количество «школяров», пытавшихся обрести профессию. Все чинно сидели и тихо переговаривались. Изредка кто-то отпускал шутку и тогда все негромко смеялись. Сил на баловство ни у кого не было – уставали и от путешествий, и от испытаний, а морально давила роль униженного просителя. Так что это действительно были тихие и спокойные вечера. Перед отходом ко сну служитель ночлега исследовала каждого путешественника на наличие паразитов. Тот, у кого обнаруживались «зверьки», должны были спать не в постелях, а на соломе.

В Маннгейме, к сожалению, нам не удалось получать работу. Поэтому мы пошли дальше в Хайдельберг, и там я получал на маленькой машиностроительной фабрике должность. Мой друг Герман, к сожалению, не имел такого счастья. Он должен был идти дальше. (Он нашел затем работу в Карлсруэ, но он не смог никому понравиться за границей, и вынужден был вскоре возвращаться домой. Потом, через некоторое время, он все же поступил на учебу в училище. Вскоре он стал инженером на фирме «Gaue, Gockel & Co.» в Оберланштейне и на всю жизнь остался в этой фирме. Он дослужился там до главного инженера. Я поддерживал с ним контакт, мы много переписывались. Четыре года назад он умер.)

Когда мы должны были расстаться в Хайдельберге, я почувствовал вдруг внезапно наступившее одиночество и боль разлуки. Это мне давалось не легко. Но вскоре это чувство прошло. Впервые, с тех пор как я ушел из Виннингена, я прыгал на месте и готов был радостно махать обеими руками – я снова был при деле и прошел все тесты.

Меня хорошо приняли на новом месте. Мой мастер был умелым и прогрессивным мужчиной. Я научился у него новым приемам работы, которые до этого еще не знал. Я был инициативен, мастер это заметил, и как мог мне помогал. Например, одним из приемов при подковывании лошадей, была умелая обрезка и очистка копыта. Дома мы это делали ножом с прямым лезвием. В Хайдельберге это делали ножом с кривым лезвием. В этом было много преимуществ. Легче работалось кузнецу, и не так страдала от боли лошадь.

Я также научился, гораздо лучшим способом, чем дома, раскаливать железные обода колес - очень быстро и очень равномерно. Таким образом, в работе я был вполне счастлив.

Но когда прошло две недели, как я покинул отчий дом, на меня напала такая тоска по родине, что я не знал, куда от нее деваться. Слезы ручьями текли из глаз. Я старался никому не показывать это. И через несколько дней я смог преодолеть в себе это гнетущее чувство.

Вообще-то, это очень горькое ощущение – тоска по родине. Когда у меня выдавалась свободная минута, если я был не очень измотан работой, я бежал на природу. Окрестности Хайдельберга неописуемо прекрасны. Бродя по окрестностям, я обретал новые силы.

Чего греха таить, работа была очень тяжелой. Она начиналась около шести часов утра и заканчивалась в семь часов вечера. Я едва волочил ноги по лестнице в свою комнатку на втором этаже, падал ничком на кровать и засыпал мертвым сном. В августе месяце я закончил работу в мастерской Хайдельберга и снова отправился в путешествие. Мой путь лежал через Брухсал, Пфорцхайм, Штутгарт, Ульм и Аугсбург - в Мюнхен.

Мои финансовые дела не были столь великолепны. Конечно, во время работы в Хайдельберге я смог сэкономить немного денег. Зарплата была скудной. Я получил четыре марки в неделю и бесплатную еду. Поэтому я выходил из Хайдельберга уже со звенящими монетами в кармане и мог продолжить дальше свое странствия.

Меня огорчало то, что я, не обладая никакой сноровкой и ловкостью в заработке денег, никак не мог воспользоваться советами «старших товарищей».

В некоторых крупных городах многие путешествующие юноши, пытавшиеся обрести профессию, могли попасть в кабалу. Их отлавливали на улицах, записывали имена в специальную книгу при ратуше и принудительно заставляли работать. Плата за эти работы была вовсе мизерной - от 20 до 40 пфеннигов. Чтобы вновь обрести свободу, нужно было несколько часов подряд безостановочно колоть дрова, или подметать улицы, или поправлять выбитые камни в мостовой, или делать что-то еще, что только могло придумать местное городское начальство.

Такие «нелюбезные» местности, пользующиеся плохой репутацией среди странствующих подмастерьев, заставляли огибать эти города по большой дуге, чтобы не оказаться в зоне узаконенного «грабежа и разбоя».

Я, не зная этих особенностей, конечно, достаточно быстро попался (с несколькими, столь же неосведомленными приятелями) в городке Леонберг. Это было именно такое «гнездо грабежа». Мы получали тотчас принудительную работу и должны были укладывать брусчатку в городские улицы. Что касалось меня, то я даже не рассердился, а, наоборот, с большим удовольствием делал эту неизвестную для меня работу. Я воспринял это как очередное ученичество. Однако мои сильно расстроившиеся приятели посылали проклятия до небес и с негодованием плакали.

По прошествии почти пятидесяти лет, минувших с того дня, я иногда проезжаю по некоторым из этих улиц, в которые давным-давно «вколачивал» камни и тогда, когда я узнаю эти места, я не могу удержаться от скромной гордости: часть этой улицы я также построил.

В основном все мои дела во время этого путешествия шли достаточно сносно. Конечно, я частенько попадал в «гнезда грабежа», но я получал еду от благодарных жителей, всегда стремившихся подкормить юных подмастерьев. Это происходило и в Германии, и в Австрии. Легкое чувство голода преследовало нас всегда, так как мы были очень молоды, отличались отменной прожорливостью, но все же нужно отметить, что сильно мы никогда не голодали.

Совсем иначе обстояло дело в Венгрии, где в то время вовсе не имелось никаких «ночлегов» для блуждающих подмастерьев. И совсем отвратительно в Сербии, где вообще никто не собирался заботиться о странствующих юношах, собирающихся обрести профессию. Если в какой-то день нам улыбалось счастье, то можно было получить разрешение у хозяев какого-нибудь трактира или переночевать в конюшне на соломе. Но чтобы получить такое разрешение, например, в трактире - нужно было очень долго ждать у крыльца хозяина, который после ухода последних посетителей разрешал поспать на полу или жесткой скамье.

Вместо подушки был ранец, вместо одеяла – куртка. Сначала мне это очень не нравилось, но затем я привык и к этому. Впрочем, если однажды в каком-либо трактире и оказывалась свободной кровать, то нас это никоим образом не касалось - мы не могли оплатить столь комфортный ночлег.

Самый сильный голод я испытал во время путешествий в Венгрии. Часто я имел в качестве питания лишь сырые жесткие зерна кукурузы, которая в изобилии росла на полях вдоль дороги. И мне нужно было преодолевать большие расстояния, чтобы увидеть какую-нибудь деревушку. После одного такого путешествия, однажды вечером я увидел в одной деревне, как какой-то мужик с аппетитом уплетал хлеб с ветчиной. При этом он небрежно отбросил в сторону подгорелую корку. Я набросился на эту корку, и она молниеносно исчезла у меня во рту. Мужчина ошарашено на меня посмотрел, а затем спросил:

«Ты, наверное, сильно голоден?»

Я ответить ему не мог – я лишь кивал и с усердием жевал жесткую корку хлеба. Он сжалился надо мной и угостил хлебом и ветчиной.

Где-то недалеко от Мюнхена, в одной из ночлежек я познакомился с молодым мужчиной - Эдуардом Файтом. Он был художником-декоратором, немного старше меня, и возвращался из Италии. Сейчас он шел из Моравии. С ним я путешествовал далее. После того, как мы вместе осмотрели Мюнхен, мы направились в Зальцбург. И мне было как-то не по себе оттого, что я впервые должен был идти в чужую страну.

В Зальцбурге Эдуард получал сообщение, что его отец тяжело заболел, и он должен вернуться домой. Он немедленно пошел домой, а я продолжил искать работу. Вполне вероятно, что я бы ее и получил в Зальцбурге, но мне попадалась по большей части та работа, которую я хорошо знал и много раз делал дома или в мастерской Хайдельберге. Это мне показалось бесцельным времяпрепровождением. Я изыскивал неведомые мне специальности, чтобы удовлетворять свое техническое любопытство, научиться чему-то более сложному и важному. В то время я был одержим жаждой знаний, и эта «жадность», по моему мнению, является самый плодотворной и самой великолепной жадностью, какой только может быть одержим юноша. Любопытство ко всему новому и неизведанному - есть первая основа для любых дел, которые впоследствии помогут подобрать ключи ко многим дверям. По сути дела «жадное любопытство» - это магнит будущего успеха.

Я остался бы в Зальцбурге с большой охотой на куда более долгое время. Я хорошо помнил слова моего отца, который сказал, что в Зальцбурге ему было лучше всего. Это, - говорил отец, - самый прекрасный город. Там самый великолепный ландшафт, который он когда-нибудь видел.

В Зальцбурге я увидел, что почти все мужчины курили там длинные сигары. И они с гордостью произносили – «сигары из Виргинии». И уже только это совершенно непонятное для меня слово - «Виргиния», совершенно очаровывало меня. Я должен был обязательно иметь такую же сигару. Хотя я вспоминал о моем родном Виннингене, где мне однажды стало очень плохо от дыма, шедшего из чьей-то голландской глиняной трубки. Но то дурное самочувствие, с которым я столкнулся в Виннингене, было сущими пустяками по сравнению с тем, что произошло со мной в Зальцбурге, когда я попробовал закурить одну из таких «Виргиний».

Видимо я приобрел слишком крепкий сорт сигары, кроме того, не знал, что дым не нужно заглатывать внутрь, а лишь недолго держать его во рту, не вдыхая.

Я накурился до такой степени, что совсем одурел и пролежал весь день в кровати, думая о неизбежной смерти. Как только я ожил, я направился дальше – сначала в Унтерах (Unterach), а потом и в Альтерзее (Altersee). При входе в деревню я еще издалека заметил маленький вагоностроительный заводик. Я тотчас направил свои стопы в это место.

Мастер осматривал меня лишь секунду, затем коротко бросил мне через плечо:

« Можешь оставаться и начинать работать».

Я ответил ему, что охотно приступлю к работе немедленно, но я не смогу у него остаться надолго, так как в ноябре должен быть в Ауспитце (Auspitz), где мой друг должен был подготовить для меня место. Мастеру было все равно, и я начал работать.

Этот крестьянский парень, ставший механиком, чрезвычайно мне нравился. Его звали Сориат и он обладал прямо-таки великолепной сноровкой. Если он стоял у наковальни и ковал железо, то я помогал ему с большим кузнечным молотом в руках. До тех пор пока железо лежало в огне, приобретая нужный для ковки цвет, я нарезал резьбу на болтах или слесарничал. Как только железо было готово, мастер Сориат громко кричал: «Беги!... Ударим!»

Только я поднимал молот вверх и хотел нанести первый удар, как он вдруг неожиданно с шумом прикрикивал:

«Ха!... Ох!... Давай, давай!... Долби!»

Когда я услышал это впервые, то я не мог удержаться от смеха и поинтересовался, не служил ли он под началом какого-нибудь унтер-офицера во времена Великого Фрица.

Мастер никогда не слышал рассказа об этом унтер-офицере времен Великого Фрица. Я рассказал.

Один унтер-офицер командовал воинским подразделением примерно так: «…Принимай!.. Хватай!.. Винтовку в… Винтовку из… Ха-ха-ха! Охо-хо-хо!... Где винтовка? Что мы с ней сделали?»

Мастер Сориат не хотел меня отпускать, когда мне нужно было идти дальше. Он даже гордился мной. Я слышал, как однажды его спрашивал один из местных крестьян: откуда, мол, явился к тебе этот парнишка? Вроде как вполне смышленый и верткий...

Мастер Сориат отвечал: « О! Это, парень из Германии. Лучший специалист по обработке копыт штукатуркой…»

Тут нужно дать пояснение - при прилаживании подковы, копыто лошади специально мажут штукатуркой, чтобы лучше понять - ровно ли подготовлена поверхность копыта или нет. Подкова, когда ее прикладывают к побеленному копыту, оставляет на тонком слое штукатурки отчетливые следы. При этом хорошо видно, где еще нужно подпилить или подрезать, а где все хорошо. Этот прием часто используется в слесарном деле при подгонке деталей, но вместо штукатурки применяют современные материалы, например, краску.

***

Плот состоял из приготовленных для какого-то строительства досок. На плоту имелась большая бочка с пивом. И когда паромщики приступали к трапезе, я должен был цедить им в кружки пиво и своевременно разносить.

В Вене я был принят очень хорошо. Здесь жил один мой земляк из Виннингена по имени Фридрих Штрасс. Он прошел путь от простого наборщика типографии до главного корректора Имперской типографии! Он услышал от кого-то, что в городе появился парень из Виннингена и быстро нашел меня.

Несколько дней я жил у него припеваючи. Он показал мне все достопримечательности Вены. Я получал ошеломляющее впечатление от этого чудесного и грациозного города. Однако я не мог удержаться, чтобы не разглядеть хорошенько типографию, в которой работал мой земляк. Я рассматривал ее широко раскрыв рот. В первый раз в моей жизни я видел, как делаются книги и журналы. Мне показали даже, как печатались бумажные деньги. Я стоял совершенно подавленный перед величием моего земляка, который запросто мог заходить в типографии в любое отделение. Даже в то, где печатались деньги!

Как оказалось, Фридрих был также известным писателем… Это наполнило мое сердце еще большей гордостью за моего земляка.

Вскоре, однако, я был снова в пути. Предо мной расстилалось шоссе на Ауспитц, и там я вполне благополучно встретил своего друга Эдуарда. К счастью с его отцом все было в полном порядке. Он выздоровел.

Здесь я довольно быстро получил работу и остался на всю зиму. В Ауспитце в течение всего времени я жил у моего друга. Его мать была из Майнца, а отец из Карлсруэ, и эти простые люди принимали меня в качестве своего сына.

Когда наступила весна 1885 года, я с тяжелым сердцем начал паковать в рюкзак мой рабочий фартук. Мне давно пришло в голову, что я должен отправляться в дальнейшее путешествие на Восток. Мой друг убеждал меня и дальше оставаться у них в городе. Я, конечно, столь же охотно остался бы в Ауспитце, но я не дал волю моим эмоциям. Я хотел идти на Восток. В годы моего детства я знал в моем родном городе одного пожилого мужчину. Он имел прозвище « турок». Так его прозвали за то, что в молодые годы он бывал в Константинополе, где изучал ремесло дубильщика кож. В Виннигене он уже кожи не дубил, а был, как и все, виноделом. Но крестьяне и горожане очень ценили нашего «турка», говорили о нем с восхищением, признавали в нем великого путешественника. Уже в те годы, когда я заметил это необычайное уважение к нему за его странствия, я поклялся что последую его примеру и обязательно доберусь до Стамбула.

О, эти детские мечты!

Я дошел до Прессбурга и Будапешта, но нигде не смог найти для себя подходящего занятия. Я «прогулялся» до Ноезатца (Neuesatz). Также жил в местечке Банат (Banat). И там, и там жило много немецких колонистов, о которых я заранее знал, что они должны были говорить на трех языках – немецком, венгерском и сербском. А иначе бы они никак не могли в этом месте вести свои дела. Местное население знало только свой язык, а других учить не хотело….

В Ноезатце (Neusatz) я с легкостью нашел работу на паровой мельнице. Это место мне очень понравилось. Во-первых, я знакомился с работой уже во много раз более крупного предприятия, чем те, с какими я встречался раньше, а, во-вторых, я видел, как ремонтируют паровые машины. Это было полностью механизированное предприятие. Ручной труд был сведен к минимуму. Здесь можно было научиться очень многому.

В начале августа 1885 года я услышал, что для строительства одного большого моста ищут механика. Я немедленно покинул паровую мельницу и пошел на это строительство. И снова я мог научиться чему-то новому: например, соединению шпангоутов, заклепочным работам, созданию с их помощью длинных швов. В то время еще не имелось никаких гидравлических «заклепочников», все должно было делаться вручную.

Это было чудесное время. Я впитывал как губка все знания и приобретал множество навыков. Я хватал все, что подкладывал на моем пути ангел-хранитель или Господь Бог. Как хотите, можете называть ту небесную власть, что царит и правит над всем миром. В моем случае, меня прямо-таки беспрестанно тыкали носом в то, что следовало еще изучать. Однажды я жил в доме часовщика. Он имел мастерскую, и у него служило несколько подмастерьев. Естественно, я проводил здесь все мое свободное время. Подмастерья помогали мне упражняться в разборке и сборке часов. Я схватил и эту науку на лету. Один из парней был особенно благосклонен ко мне, и у него я учился легко, будто играя, всему, что я только хотел знать. А знать я хотел все.

Для чего я все это изучал? Не знаю. Вероятно, это была моя ненасытная жадность к любым техническим знаниям и профессиональным навыкам.

К сожалению, это великолепное времяпрепровождение продолжилось недолго. Я заболел тифом, четыре недели лежал в больнице в Гроссвардайне (Großwardein), и если бы судьба распорядилась иначе, то в этом месте книгу можно было бы и заканчивать. Дальше писать было бы её уже некому.

Однако я выздоровел. Долгое время оставался чрезвычайно слабым. И когда я выходил подышать свежим воздухом, на улице меня болтало из стороны в сторону. Продолжать работу на строительстве моста я по состоянию здоровья больше не мог. Это было бы самоубийством. Кроме того, наступил ноябрь, и стало ужасно холодно.

Тот парень-часовщик, который так многому меня научил, предложил мне отправиться к его родителям в Будапешт. Он уговаривал меня сопровождать его. Мол, вдвоем любой путь веселее. В Гроссвардайне мне делать действительно было больше нечего, и я составил ему компанию.

Это было мучительное путешествие. Глубокий снег лежал на улицах. Стаи снующих неподалеку волков очень нас пугали. Мы постоянно слышали их леденящий кровь вой. На хлеб мы зарабатывали ремонтом часов в деревнях. Но стол наш все одно был чрезвычайно скуден. Для меня это время было особенно тяжелым, так как я еще не отошел от болезни и испытывал почти постоянный голод. Под ложечкой сосало все время!

Почти без инструментов мы брались за самый сложный ремонт. Я, естественно, был только ассистентом.

Однажды один богатый крестьянин попросил нас отремонтировать его золотые часы. Мой друг, исследовав огромную «луковицу», озабоченно морщил лоб. Он сказал крестьянину, во-первых, эта работа очень трудна, а, во-вторых, она очень дорогая.

Крестьянин возражений не принял. Он сказал, как отрезал:

«Трудности меня не интересуют, – вы сами назвались часовщиками, - а за ценой не постою…»

«Хорошо, - сказал мой друг, - я подумаю. Мне нужно немного времени».

Выйдя из дома богатого крестьянина, он сообщил мне причину своего решения. Оказывается, он не может отремонтировать эти часы, так как в них отсутствует одно колесико.

Мы не ушли из этой деревни, а начали ремонтировать часы других крестьян. Вскоре нам принесли серебряные карманные часы. Мой друг внимательно рассмотрел механизм, наморщил лоб и вдруг сказал хозяину: «Очень трудная работа, а часы очень дорогие!»

Когда этот крестьянин услышал слово «дорогие» он бегом помчался домой, унося часы в укромное место.

«А теперь, - сказал мой приятель, - мы снова пойдем к тому богатому парню и отремонтируем его золотые часы!»

Я был сильно озадачен, и спросил – как он это сможет сделать, если не мог сделать этого раньше. И мой друг показал маленькое колесико, которое он вынул из серебряных часов.

« О, - сказал я ему, - да ты оказывается жулик!»

«Нет, - совершенно спокойно возразил он мне, - вовсе никакой я не жулик! Во-первых, я помогаю богатому крестьянину, а он поможет нам. А во-вторых, из двух неработающих часов одни все же заработают. Причем те, которые лучше!»

Вот так все это и произошло…

Мы были чрезвычайно бедны в этот момент, и мы с пользой истратили заработанные пфенниги. Все мои деньги, которые я заработал летом, были израсходованы во время болезни. Хорошо, хоть кто-то, сжалившись надо мной, подарил мне в Гроссвардайне пальто. Чтобы я совсем не замерз. Это было мое самое первое в жизни пальто, которое я когда-нибудь вообще надел на свои плечи.

Мы смело продолжали путь и когда прошли половину расстояния от Дебречина (Debreczin) до Будапешта, мы доели последний кусок хлеба. Когда идешь пешком, то за день проходишь не очень большие расстояния, впрочем, в этом случае есть и одна прелесть – ты волен, как птица.

Дорога полностью промерзла, по обочинам лежало много снега, а на нас завелись паразиты. Как и отчего это произошло - мы даже не поняли. Они просто кишели в складках одежды.

В Будапеште родители моего друга приняли меня очень хорошо. Мы хорошо помылись, подстриглись, облачились в чистое белье, мне выдали даже костюм, я почувствовал себя в настоящем раю.

В Будапеште я работал до весны 1886 года, а затем снова отправился в странствие вдоль Дуная. В Ноезатце, едва я объявился, меня снова хотели взять на работу - на паровую мельницу, - но я этого не хотел сам. Я придерживался своего старого принципа: не работать там, где нельзя научиться ничему новому. Я искал в городе самую лучшую слесарную мастерскую. Все же, слесарного дела, я еще толком не знал. Такое место я нашел и проработал там до конца мая, после чего ноги понесли меня в сторону Семлина(Semlin), а потом по направлению на Белград.

В Белграде я обнаружил маленький машиностроительный заводик. Это был филиал какой-то саксонской фирмы. На заводе для меня никакой работы не оказалось, но владелец сообщил мне, что на выходе из Белграда по дороге на Софию имеется паровая мельница, и там срочно ищут опытного механика. Я тотчас отправился в путь. И у меня все уладилось самым наилучшим образом. Владелец этой мельницы был немцем. Звали его Карлом Раабом. Он был хорошим мельником и невероятно усердным человеком.

Это небольшое предприятие вело беспрерывную и тяжелую борьбу за собственное выживание. Хозяину приходилось крепко держать нервы в руке, чтобы вести диалоги с местными крестьянами. Те, люди совершенно небогатые, с трудом набирали деньги на обмолот и все время пытались сбивать цену за работу. А работы для мельницы было очень много…

При этом меня никогда не покидало ощущение, что господин Рааб и его жена в своей жизни видели, куда лучшие времена. Это были хорошо образованные люди, рассказы которых я готов был слушать бесконечно долго. Говорить они могли на любую тему компетентно, и без устали. Что касается госпожи Рааб, то она представлялась мне крайне смелой и решительной женщиной. Иногда мне казалось, что она, ни капельки не помыкая своим мужем, руководит всем предприятием. Во всяком случае, она подстраховывала все действия своего супруга. Перепроверяла счета. Но все это происходило тактично, без унижения его достоинства.

Она варила для всех нас еду, и никогда не сетовала на то, что «…сегодня все семейные деньги склевали куры». Она, вместе со своим мужем, с легкостью принимала любые жизненные передряги, никогда не теряла при этом своей неизменной вежливости и такта – «доброе утро», «добрый вечер» - и это, наверное, высшая похвала, которую я могу давать женщине-труженице.