Г.БЕЛЬ, Г.ГРИН - «ПИШУЩИЕ КАТОЛИКИ» ?

Но есть ряд писателей, которые занимают как бы пограничное положение по отношению к католицизму: их многое связывает с христианством, они часто формально принадлежат к католической церкви, но в то же время они далеки от ортодоксального католицизма, спорят с догматами, критикуют священников. Их отношения с религией достаточно сложны и неоднозначны - настолько, что мы можем встретить подчас в рамках одного произведения художественные образы или мотивы, решенные как в духе правоверного христианства, так и весьма еретические положения и мысли.

К таким авторам принадлежат, на наш взгляд, западногерманский прозаик Генрих Бель и английский писатель Грэм Грин. В аспекте нашей проблемы именно они представляют немалый интерес для исследования. Они особенно охотно прибегают к евангельским образам, сюжетам и цитатам, но при этом может происходить подмена или пересмотр христианского учения или отдельных его положений, нередко довольно тонкая и незаметная.

И Г.Бель, и Г.Грин склонны сближать католицизм с социализмом /особенно в конце творчества каждого из них/, оба они принадлежат к течению так называемого "левого католицизма".

Обратимся сначала к творчеству Генриха Беля.

Ближе всего к евангельским истокам Бель в своем раннем творчестве, там же он и наиболее самобытен и интересен как художник.

В повести "Где ты был, Адам?" /1951/ тема веры неразрывно связана с темой музыки и любви. Антиподом фашистских гимнов в произведении Беля стало пение католической литании, исполняемое в день всех Святых, исходящей из уст узницы концлагеря еврейской девушки Илоны. Психологически точно Бель передает ненависть к этой девушке гитлеровского офицера, любителя музыки и ценителя талантов, в основе которой лежит зависть к дарованию и истине, исповедуемой простой беззащитной еврейкой.

В заглавии звучит перефразированная цитата из Библии /Бытие, Ш, 9/ - после грехопадения Господь вопрошает Адама "Где ты?", и Бель своим романом как бы дает ответ, оправдывающий героя - "На войне". Но в то же время автор не снимает проблемы совести и личной ответственности за происходящее, так как фашисты - тоже адамы, т.е. представители человечества.

В романе "И не сказал ни единого слова" /1953/, где рассказывается о жизни в послевоенной Германии супругов Богнеров, церковь и молитва занимают важное место, проходя лейтмотивом через все повествование. Так, Фред Богнер, довольно ироничный и отнюдь не склонный к сентиментальности, говорит: "Иногда я думаю о смерти, о том мгновении, когда человек переходит из одной жизни в другую; я стараюсь представить себе, о чем вспомню в эту последнюю секунду: я вспомню бледное лицо моей жены, светлое ухо священника в исповедальне, несколько тихих месс в сумрачных церквах, стройные звуки литургии и розовую кожу моих детей..." /1,44/.

Опустошенный и морально деформированный после участия во второй мировой войне, Фред бродит по улицам и буквально натыкается на церкви - Доминиканскую, монастырскую, храм Скорбящей Богоматери. Это - география не только материального, но и духовного пространства - пространства города Кельна, в котором родился и вырос сам Бель, города, славящегося своими соборами и независимым от политики духом /кстати, Кельн был одним из самых непокорившихся Гитлеру городов/.

"Перейдя через улицу, я отправился в ту сторону и увидел, что свет шел из церкви"/1,37/.

Именно здесь Фред впервые встречает русую девушку из кафе со слабоумным мальчиком /второстепенные, но знаковые персонажи романа/, которая становится своеобразным душевным центром повествования, символом человеческого тепла и доброты. В кафе, где дают вкусный кофе и горячие булочки /мы еще вернемся к символике хлеба у Беля/, заходит независимо от Фреда и его жена, и ей тоже хорошо в этой обстановке, и ей тоже нравится девушка-официантка /возможно, это - парафраз хемингуэевского рассказа «Там, где чисто, светло»/.

Таков белевский вариант соборности - содружество честных, бедных и хороших людей, которые легко чувствуют и понимают друг друга.

Вторая ключевая тема романа - тема терпения. Отсюда и его название - "И не сказал ни единого слрва" - это фраза из спиричуэлза, который на ломаном английском исполняет чернокожий на улице, недалеко от дома Богнеров. "...And he never said a mumbaling word, - слышит из окна своей квартиры во время уборки комнаты Кэте Богнер, -...day naild him to the cross, naild him to the cross... (... они распяли его на кресте, распяли его на кресте)".

Христос предстает как образ молчаливого мужественного страдания, как покровитель обездоленных. Путем терпения и страдания - узким путем - идет в жизни и сама Кэте. И именно это в конечном счете дает ей силу и спасает от уныния ее мужа, которому она являет живой пример преодоления трудностей и силы духа.

Основные события романа происходят в течение одного дня - воскресенья: так символически обозначается надежда на воскресение героя. Случайно увидев свою жену на улице, он вновь влюбляется в нее, но влюбляется уже по-новому: эта любовь исполнена уважения, смешанного с жалостью и состраданием. У него зреет решение вернуться домой к жене и детям, которых он оставил по своей слабости.

Тема Креста как пути спасения звучит у Беля вполне отчетливо. Но важно еще обратить внимание и на то, в каком контексте дана у Беля вынесенная в заголовок строчка. Кэте одновременно со спиричуэлсом слышит "обрывки трех церковных служб, двух концертов легкой музыки и какого-то доклада", и только пение хриплого негра доходит до ее сердца, тогда как остальные звуки ее раздражают - у нее растет ненависть к голосам проповедников".

В этом эпизоде четко обозначилась религиозная ориентация Беля - Бог живет в сердцах простых людей, но не в официальной церковности. Данный вывод подтверждается в дальнейшем тем, что фраза о Христе звучит в связи со слабоумным ребенком, который "не может сказать ни единого слова".

Критическое отношение к католической церкви в творчестве Беля будет постепенно усиливаться. Однако в следующем после "И не сказал ни единого слова" произведении Беля - повести "Хлеб ранних лет" / 1955/ связи с церковным католицизмом еще не обрываются, а в стиле преобладают не сатира и ирония, а лирика и поэзия. "Хлеб ранних лет" - это не только рассказ о внезапной влюбленности молодого героя, но и нечто большее - лирико-философское повествование об истинном и ложном содружестве людей.

Действие повести происходит после второй мировой войны, в начале 50-х годов XX века, но, как и в предыдущем романе, война присутствует в воспоминаниях основных действующих лиц. Война здесь связана с темой г о л о д а и темой хлеба. Причем, мотив хлеба получает религиозное наполнение.

Уже в "И не сказал ни единого слова" вкушение пищи напоминало причастие, а необходимость хлеба получала символический смысл. Так, во время встречи Кэте и Фреда в отеле, когда Кэте стало дурно - морально и физически - Фред просит для нее у хозяйки гостиницы хлеба, именно хлеба и только хлеба как лекарства и спасения: " - Так что же вам дать? Горячие блюда будут только через час... Я попросил хлеба.

- Хлеба? - сказала она. - Зачем вам хлеб, возьмите лучше

• 
  Мы предпочли бы хлеб, - сказал я, - думаю, что это луч
  ше для моей жены.
  
• 
  Когда женщинам дурно, с ними не ходят по гостини
  цам, - сказала она, но все же подошла к подъемнику и
  крикнула вниз:
  
• 
  Хлеба, несколько ломтиков хлеба! - И снизу донеслось
  глухо и грозно: "Хлеба!" /1,129/.
  

В повести "Хлеб ранних лет" мотив хлеба звучит еще отчетливее. Хлеб становится высшей ценностью жизни и главным критерием оценки людей: думая о человеке, герой мысленно представляет себе, подал бы он голодному кусок булки или нет. Такое скрытое тестирование не проходит одна из возлюбленных и успешно проходит другая.

Тема хлеба таким образом связывается с темой любви. Доброта и бескорыстие неотделимы от любви и находятся у Беля на вершине его этической шкалы.

Хлеб у Беля - не просто полезен и необходим, но он обладает почти эстетической ценностью - "Как раз в этот момент молодая женщина вытряхивала на витрину кафе булочки из белого полотняного мешка; булочки громоздились перед стеклом, и мне были видны их гладкие коричневые животики, их хрусткие спинки, а сверху, в тех местах, где булочки надрезал пекарь, они были белые, совсем белые. Молодая женщина ушла обратно в кафе, но булочки все еще сползали вниз, и на секунду мне показалось, что они похожи на рыб, плоских рыб, втиснутых в аквариум" /1,213/.

Заметим, что в период раннего христианства рыба была символом Христа. Кроме того, булочки не просто полезны, они красивы.

Далее в этом же эпизоде Вальтер Фендрих не только насыщается этими булочками, но и лечится ими - "Я положил булочки на тарелку... разломил... проглотив первый кусок, я почувствовал, что меня перестало мутить" /1,24/.

Но есть люди, которые не ценят хлеба. Так нелюбимая Улла /она чуть не стала женой Вальтера/ похожа на шоколадную конфету /и работает она в кондитерской/, а при слове "хлеб" она вздрагивает и говорит: "Побей меня, если хочешь... можешь выплеснуть мне в лицо чай и говори, продолжай говорить, ведь раньше ты никогда не хотел говорить, но, прошу тебя, не произноси ты больше слово "хлеб", избавь меня от этого, пожалуйста..." /1,239/.

Таким образом, у Беля складываются негласные сообщества людей, в зависимости от их духовной и внутренней ориентации. А определяющим началом становятся непреходящие ценности, и прежде всего, " хлеб насущный" - доброта, честность, вера и любовь. На этом фоне политические устремления выглядят очень мелкими и лживыми. Так осуществляется у Беля критика фашистской идеологии: она вне жизни, враждебна ей.

"Агнцами" же у Беля являются не просто кроткие и бедные, страдающие и погибающие, т.е. жертвы, но в основном те, кто активно противостоит гитлеровскому режиму, причем, как правило, в форме террора, действуя по принципу "око за око, зуб за зуб" /т.е. по ветхозаветным законам/. Это - Ферди, который бросает бомбу в окно жилого дома; Иоганна, мать Роберта Фемеля, стрелявшая на улице в генерала; Шрелла, непримиримый антифашист-подпольщик и коммунист, который никому ничего не хочет простить и ничего забыть и др.

Эти "агнцы", конечно, далеки от евангельских образов и от самой идеи Агнца в христианском смысле как чистой невинной жертвы, призванной умилостивить Бога, искупить человеческие грехи. Агнцем Божием, который пришел "взять на себя грехи мира" Иоанн Креститель называет Господа Иисуса Христа /Иоан., 1,29/. Белевские же агнцы -одновременно и овцы, и волки. Не случайно поэтому писатель при жизни неоднократно получал упреки в симпатии коммунистам и террористам, представителям левого экстремизма /для таких суждений дает основания и последний роман Беля "Под конвоем заботы"/.

Однако мотивы Причастия и Агнцев говорят о католическом стиле произведений Беля, говорят о том, что он находится в рамках католической культуры: в н у т р и нее.

Центральный образ "Бильярда" - Аббатство Св.Антония, которое спроектировал и построил глава семьи восьмидесятилетний Генрих Фемель. Название монастыря знаковое - Святой Антоний - основатель монашеской жизни, создатель первого общежительного монашеского устава - символ христианского аскетизма. Но этот храм взрывает во время второй мировой войны сын архитектора Генриха Фемеля - Роберт, выполняя явно нелепый приказ полусумасшедшего генерала, так как ни в военном, ни в политическом отношении в этом взрыве не было никакой необходимости.

Многие персонажи романа /в том числе и американский офицер/ удивляются этому поступку архитектора-католика, но автор дает очень подробные и якобы убедительные мотивировки действий Роберта Фемеля, показывая, что они были отнюдь не случайными. Оказывается, взрыв бенедиктинского монастыря /к тому же построенного отцом/ стал формой протеста против церкви, которая "плохо пасла своих овец".

Он "ждал этого момента пять с половиной лет войны, ждал, когда аббатство, словно по мановению волшебного жезла, станет его добычей; он хотел воздвигнуть памятник из праха и развалин тем, кто не представлял собой "культурно-исторической ценности", тем, кого никто не щадил: Эдит, убитый осколком во время бомбежки; Ферди, которому за покушение был вынесен "законный" приговор; мальчику, бросавшему крошечные записочки в почтовый ящик; бесследно исчезнувшему отцу Шреллы..." /2,156/ -так размышляет в своем внутреннем монологе Роберт Фемель.

Оказывается, разрушение может быть созиданием. Обломки храма у Беля рассматриваются как строительство памятника в назидание потомкам! "Он воздвиг памятник Эдит и Ферди, Шрелле и его отцу... тысячам юношей, которые пели "Дрожат дряхлые кости" /т.е. фашистские гимны/, потому что их не научили ничему лучшему, памятник овцам, которых никто не пас" /2,157/.

Эти речи героя подаются автором с явным сочувствием. Аббатство для Роберта было лишь каменным зданием - и ничем больше. Любая человеческая жизнь /как он говорит/ для него гораздо ценнее "мертвого камня".

Действительно, это - философия гуманизма /а Беля в русской критике постоянно характеризуют как "гуманиста"/, но гуманизма антихристианского, где странным образом противопоставляются человек и его святыня церковь и выбор делается в пользу человека. "... я охотно пожертвовал бы, - размышляет Роберт, - всеми скульптурными группами всех веков, чтобы еще хоть раз увидеть улыбку Эдит, ощутить пожатие ее руки; что значит для меня изображение Господа в сравнении с подлинной улыбкой Его вестницы? Я бы пожертвовал Святым Северином ради мальчика, который доставлял записки... я отдал бы за него Святой Северин, хотя понимаю, что это смехотворная цена, так же, как медаль - смехотворная цена за спасение человеческой жизни" /2,164/.

Но медаль - не цена, а моральная оценка человеческого поступка /а высокие поступки совершаются часто не только во имя людей, но и сверхличных идеалов/; она - символ - как знамя, как крест. Без таких знаков человеческая жизнь была бы неполноценной, лишенной высшего смысла.

Храмы строят люди для общения с Богом, освящается само место и сами стены таинствами и молитвами.

Роман "Бильярд в половине десятого" идейно и структурно близок "Собору Парижской Богоматери" Виктора Гюго /там тоже Собор - смысловой и композиционный стержень повествования/. Гюго - тоже гуманист, он еще дальше отстоит от католицизма, чем Бель, но он ценит Собор хотя бы как великий памятник архитектуры, истории народа, его коллективного творчества.

У Беля нет даже и такого - культурологического подхода - к религии. "Бильярд в половине десятого", который называется в нашей критике "вершиной в творчестве писателя" /Комментарии к роману Г.Шевченко - 5,695/, является столько же антифашистским, сколько и антихристианским по духу. Церковь и Гитлера Бель поставил буквально на одну доску - и в этом он отступил от истины, игнорируя многие факты /гонения на католическую церковь во времена фашизма/.

Роман слаб, на наш взгляд, и с точки зрения психологизма, так как отношения трех поколений Фемелей - деда, сына и внука - изображены весьма неубедительно. Внук Фемеля-старшего - Йозеф - начинает восстанавливать Аббатство, построенное дедом и разрушенное отцом, но, узнав, что отец взорвал его, отказывается восстанавливать, а дед, сделав открытие, что детище всей его жизни уничтожено его сыном и внуком, нимало не расстраивается, сразу принимая это событие как должное и даже желанное. Такое удивительное взаимопонимание и нетрадиционное поведение не одного, а сразу троих членов семьи выглядит скорее прямым выражением авторской точки зрения, чем художественной, внутренне оправданной, логикой поведения персонажей.

И вот в конце повествования наступает апогей этой антиклерикальной солидарности: в день восьмидесятилетия старика Фемеля /а действие романа происходит в течение именно этого одного дня - 6 сентября 1958 года/ члены семьи сообща поедают гигантский торт, являющийся точной копией Аббатства Св. Антония.

Символика этой сцены несомненна. Когда внесли этот торт, "старик испугался: неужели они принесли п о к о й н и к а? Что-то острое, как палка, приподымало полотно снизу - неужели нос? Четверо служащих несли непонятный предмет так осторожно, словно это было тело у с о п ш е г о..." /2,275/ /Разрядка моя - Л.Т./. Церковь, по мнению Беля, мертва, безнадежно мертва.

"Старик побагровел; подскочив к макету аббатства, он поднял кулаки, как барабанщик, который собирается с силами, чтобы в гневе ударить по барабану: секунду казалось, что он сокрушит замысловатое сооружение из сладкого теста, но потом он снова опустил кулаки...

А теперь приступим, дети, дайте мне большой нож и тарелку.

Он начал с того, что обрезал церковный купол и положил его на тарелку, а тарелку передал Роберту" /2,275/'.

Вся сцена выглядит как антитеза Тайной Вечери, только совместная трапеза - не причащение Христу, а скорее солидаризация с Иудой Искариотом, предателем Спасителя.

Полемичной по отношению к христианству звучит и повесть Беля "В долине грохочущих копыт" /1957/. Здесь оспаривается христианское учение о грехе. Бель считает, что церковь преувеличивает опасность блуда и специально запугивает молодежь, чтобы лишить ее радости бытия. В то же время настоящие преступления, такие, как убийство себе подобных на войне, католики замалчивают и даже оправдывают.

Символом греха в повести является черный пистолет, принадлежащий отцу главного героя - 14-летнего Пауля. Из этого пистолета, который отец достает каждую субботу из ящика и ритуально, любовно разбирает, Пауль чуть не выпустил себе пулю в лоб, но его спасает любовь к польской девочке, которую он называет по фамилии - Мирцова. Взрослые хотят представить эти чистые, совершенно платонические отношения подростков как страшную опасность для Пауля, за которую он может заплатить муками ада. В тот же день девочка уезжает, а Пауль, провожая ее, стреляет из пресловутого пистолета в воздух и слышит в этот момент, как она произносит слово "Иерусалим".

Итак, у Беля в роли Иерусалима, т.е. символа спасения, выступает земная любовь, а злое начало, "долина грохочущих копыт",- смерть, война и ложные страхи, поддерживаемые католиками.

На место Бога - поставлен человек.

Можно заметить одну закономерность: по мере усиления критических и сатирических мотивов в творчестве Беля, угасает его мастерство художника, пропадает поэтическое начало, столь оригинально представленное в ранних произведениях.

Грэм Грин вступил в лоно католической церкви в 1926 году, но вскоре сообщил, что "веры у него не прибавилось". При этом надо отметить смелость шага Грина, который принял римский католицизм, а не «высокую Англиканскую церковь», как, например, Томас Стерн Элиот, хотя в ней и сильны черты католицизма, но в целом отношение к Риму в Великобритании со времен Реформации прохладное. В своем творчестве Грин постоянно обращается к проблеме религиозной веры и часто делает это как бы "от противного": показывая опасность неверия и пустоту души тех, кто далек от Бога. Так же, как и Генрих Бель, Грин любит сатирически изображать " фарисеев" /а часто под эту категорию и у Беля, и у Грина попадают просто церковные и соблюдающие обряды люди/.

В содержательном и глубоком исследовании С.Н.Филюшкиной «Нет, не песчинка! Размышления над романами Грэма Грина» совершенно обоснованно уделяется большое внимание религиозному дискурсу текстов английского классика ХХ века. «…то, что осталось по завершении земного пути писателя - его «нематериальное» «я», говорящее с нами на языке искусства, свидетельствует о жгучем интересе автора к духовным исканиям личности, к проблемам морали и, безусловно, веры как особого, наиболее возвышенного, хотя нередко драматичного переживания человека. Такова и была для Грина, на наш взгляд, католическая вера, предполагающая, по его мнению, наивысшую интенсивность нравственно-религиозного чувства, напряженные отношения между индивидом и Богом, жесткость дисциплинарных требований к верующему» (16, С. 11).

Об этом пишет и В.М.Толмачев, который считает, что «католическая тема спасла Грина от заурядности провинциального бытописательства» (15, С.6). Критик считает, что лучшее у Грина «боль одинокой души» идет именно от католицизма.

Своеобразие решения проблемы веры у Грина проявилось в том, что ему близки и интересны лишь сомневающиеся, заблудшие, маргинальные персонажи. Эта тенденция наметилась уже в раннем романе "Брайтонский леденец" /1938/, где воплощением зла стал молодой человек аскетического образа жизни /не пьет, не курит, соблюдает целомудрие в общении с женщинами/, верующий католик. Все это, как показывает Грин, не мешает ему быть убийцей. Вера Пинки (имя героя содержит иронию: по- английски «pink» – розовый – и может быть, содержит мысль об опасности иллюзий - шаблонных, розовых представлений протестантизма) - довольно своеобразна: он верит только в ад и в то, что он предназначен аду /вспомним героя романа Джойса "Портрет художника в юности" - сходство не случайное/.

Положительными персонажами романа - бескорыстными, добрыми, честными - оказываются лишь девушки-проститутки.

Наклонность Грина к перевернутым моделям сказалась также в создании образа центральной героини - возлюбленной Пинки - Роз. В своей любви Роз проявляет необыкновенное мужество и верность, но нельзя забыть о том, что объектом этой любви является человек, явно недостойный ее - преступник. С Пинки Роз готова идти в ад, "не желая спасаться одна", в чем и признается священнику на исповеди. Реакцией священника /весьма благожелательной/ Грин как бы освящает право на такую любовь. Человек у Грина /да еще отъявленный грешник, злодей/ поставлен выше Божьих заповедей.

В.Толмачев пишет о своеобразном «специфическом декадансе» гриновских произведений - наличие в них контрастов, парадоксов, вопрошаний, а также «образа комедии существования». Его герой - «Гамлет эпохи модернизма… заведомо слабый персонаж, источник как сострадания, так и иронического отношения к себе» (15,С.13). В.Толмачев видит католических романах Грина «модернистское переживание смерти Бога» (там же).

С этого момента (издания первого романа) в поле зрения Грина попадает проблема Зла, понятая как религиозно-метафизическая и психологическая реальность (С.Н.Филюшкина отмечает, что «мысль о тотальности зла связана с морально – религиозным планом» романов Грина) (16, С. 30), попадает, чтобы уже никогда окончательно не исчезнуть.

Этому полностью посвящен один из самых лучших, на наш взгляд, и самых «католических» романов - "Сила и слава" /1940/, где рассказывается о гонениях на церковь в Мексике в 20-е годы XX века. Сюжет о "последнем священнике", подвергшемся преследованию со стороны властей и отдавшем жизнь за веру, снабжен библейским подтекстом: здесь угадываются Иисус Христос (главный герой), Иуда (метис), Понтий Пилат (начальник городской полиции), первосвященник (лейтенант), Мария Магдалина (Корал Феллоуз), разбойники и фарисеи. Кстати, такие параллели скорее можно считать общим местом в современной литературе, чем оригинальным авторским решением. Название романа представляет собой цитату из главной христианской молитвы "Отче наш" (она называется в богословской литературе Господней, и это единственная молитва, текст которой дан непосредственно людям через евангелистов, - "Ибо Твое есть царство и сила и слава Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно и во веки веков. Аминь"). (В православном богослужении во время Литургии эти слова произносит священник в алтаре: т.е. они являются сугубо сакральными).

Героем-жертвой-Христом стал "пьющий падре", имеющий внебрачную дочь, не соблюдающий обряды церкви и даже сомневающийся в церковных догматах.

Утверждая, что "грешник ближе к Богу, чем праведник", Грин постоянно пребывает на грани ереси; неприятие фарисейства, слишком активно акцентируемое, граничит с моральным релятивизмом, и у читателя может возникнуть ощущение, что только падшие личности - проститутки, пьяницы, убийцы - имеют шанс спастись, и им следует доверять гораздо больше, чем добропорядочным христианам. Праведность или даже просто норма поведения ставится под сомнение, попадает под подозрение и вызывает неприятие. Здесь Грин очень современен, в том смысле, что он разделяет широко распространенное в ХХ веке всеобщее сомнение в значении простой жизни простого человека по заповедям, которое кажется скучным, недостойным внимания писателя, не являющимся эстетическим объектом.

Грин как бы негласно подхватывает романтическую традицию любования пороком, но мотивировки - несколько иные: порок оправдан не эстетически /как экзотический объект/, а этически, причем этикой евангельской /якобы/: близостью мытарей и грешников ко Христу. Но на самом деле в Новом Завете Господь проявляет милосердие к падшим, не потому, что они - падшие, а потому что они имеют способность к осознанию грехов и раскаянию; оправдываются далеко не все грешники, а те, кто - не безнадежен. С другой стороны, не одни лишь фарисеи осуждаются, но люди, совершившие беззакония /и прежде всего - они/. Предаются проклятию Иуда Искариот; бесплодная смоковница; оказываются вне пределов Божьего мира девы, не успевшие наполнить светильники елеем /т.е. даже те, кто проявляет лишь беспечность в деле спасения/.

И все-таки в этом романе Грину удалось показать силу и славу христианского мировосприятия. Это особенно проявляется ближе к концу повествования. На фоне другой веры - революционного энтузиазма Лейтенанта, «правильного», по-своему догматичного, но безжалостного, «последний священник» начинает выглядеть гуманистом и героем, а его трагическая гибель переводит текст в разряд житийной литературы. Грин как бы хочет сказать: вот только таким и может быть современное Житие - без условности и идеализации классических образцов (они тоже даны в романе).

О многом говорит также фигура мальчика, который в начале не верит ни в какой героизм, а потом на живом примере настоящего мученика (у Грина без иронии - !) падре убеждается в реальном значении христианского подвига. Когда он плюет сверху на пистолет Лейтенанта, который и которого (т.е. и Лейтенанта, и пистолет) он боготворил, это воспринимается как символ. Символически звучит и появление в конце еще одного «последнего» священника, звучит как тема Воскресения, неистребимости и правоты христианской веры.

«Кем считать «пьющего падре», - спрашивает В.Толмачев,- грешником, святым, носителем чисто интеллектуальных парадоксов или героем притчи… - и то, и другое, и третье» (15, С.37). Искусство Грина - это искусство вопросов. Поэтика вопроса (правда, с последующими ответами) - это особенность католического катехизиса. Не отсюда ли у Грина такая любовь к нескончаемой цепочке вопрошаний?

В таком же стиле построен и самый, на наш взгляд, противоречивый католический роман Грина - "Суть дела" /1948/. Эпиграфом к нему взяты слова французского писателя Шарля Пеги - «Грешник постигает самую душу христианства... Никто так не понимает христианства, как грешник. Разве что святой".

Однако у Грина эта фраза вырвана из контекста творчества поэта и проповедника Пеги, который в период кризиса католицизма (на рубеже 19 и 20 веков) критиковал церковь, но с позиций горячей, пылающей веры, которой явно нет у Грина. Грина и Пеги сближает поэтика религиозного парадокса, которая в свою очередь восходит к Блез Паскалю. Но и у Паскаля, и у Пеги парадокс - средство постижения сложной диалектики взаимоотношений Бога и человека, а также способ своеобразной провокации для читателя, которая используется в целях лучшего постижения истины. Принципиальное отличие Паскаля и Пеги от Грина в том, что ни у Паскаля, ни у Пеги нет ни малейшего сомнения в бытии Бога и в Его благости, а у Грина - есть.

В трактате «Вероника, или Диалог истории и плотской души» Шарля Пеги есть главка, которая называется «Грешник и святой: два свойства христианства», и в ней автор говорит, на первый взгляд, действительно, странные вещи - «без христианства не было бы греха, потому что греха не существовало бы…и не существовало бы святости… Святость и ее дополнение, грех, святость и ее противоположность и ее ограничение, грех, ее дополняющая противоположность, ее дополняющее ограничение, есть существенная часть христианской системы…» (14. С.64 – 65). Здесь речь идет о понятиях греха и святости в человеческом сознании, т.е. о совести. Если в сознании у человека не будет чувства вины и греха, то не будет и морали (З.Фрейд предпринял такую попытку, назвав недолжные вещи просто болезнью, неврозом и поставив вместо священника врача-психоаналитика). Шарля Пеги невероятно мучает дехристианизация современного мира, о которой он не просто говорит, а кричит, вопит в своих произведениях. «Мы хотим сказать, что мир очевидно отказывается от всей системы вместе, от обеих частей вместе, от той и от другой, и от сочетания частей. Вот, что мы хотим сказать, вот что мы говорим, вот что мы констатируем, когда говорим, что мир дехристианизируется, когда констатируем катастрофу дехристианизации современного мира. Вот что множество христиан, в особенности множество благонамеренных католиков, не хочет признавать, не хочет видеть (14, С.65).

В работе Шарля Пеги «Наша молодость» в главе «Пророки и святые» есть такие слова: «Непризнание грешниками святых и в то же время спасение грешников святыми есть вся история христианства» (14, С. 138). Шарль Пеги говорит о «двух породах святых», о «двух призывах» - это те, «кто призывается из праведников и те, кто призывается из грешников» (т.е. речь идет о возможности покаяния). Из этого мы видим, что для Шарля Пеги имеет значение важность самих явлений и их различие.

У Грина же идет сознательное смешение и смещение этих понятий, в результате чего они теряют свой смысл: настоящий святой - всегда только грешник. Герой романа «Суть дела» уважаемый полицейский Скоби, верующий католик и хорошо исполняющий свои обязанности гражданин, был довольно неинтересен как художественный объект до тех пор, пока он не запутался в отношениях с двумя женщинами - женой Луизой и любовницей Эллен, и пока он не заблудился духовно, в вопросах веры и не совершил святотатства: недостойно (в угоду своей жене) принял причастие и обманул священника на исповеди. Он /как Роз из "Брайтонского леденца"/ готов ради любви пойти даже в ад: именно так объясняет Скоби свое решение о самоубийстве. Это - довольно странная жертва, жертва не только своей жизнью, но и душой ради людей, но опять-таки не спасения их душ, а их земного благополучия. "Он всегда готов отвечать за свои поступки и с тех пор, как дал себе ужасную клятву; что она будет счастлива, в глубине души догадывался, куда заведет его этот поступок. Когда ставишь себе недосягаемую цель - плата одна: отчаяние. Говорят, это непростительный грех. Но злым и растленным людям этот грех недоступен. У них всегда есть надежда. Они никогда не достигают последнего предела, никогда не ощущают, что их постигло поражение. Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие"- ?! /7,265/.

В церкви Скоби смотрит на Распятие, но чувствует лишь пустоту в душе - "томительный ритуал нагонял на него тоску" /молитва, поклонение Кресту - для Грина, очевидно, - лишь пустой ритуал/. Герой признается в этом отцу Ранку /священнику/, но тот заявляет, что "в такие минуты мы порой ближе всего к богу"-! "Слова священника не приносили облегчения - какую тяжесть они могли с него снять? Они были пустой формулой: набор латинских слов, волшебное заклинание" /7,349/.

Роман "Суть дела" был запрещен Ватиканом, да и не удивительно: протагонист совершил смертный, непрощаемый грех /самоубийство/, а до этого он предал своего верного слугу, сотворив поступок, напоминающей деяние Иуды, но с характерной инверсией в соотношении слуга - господин. При этом Скоби представлен Грином настоящим мучеником, только мучеником не христовой, а гуманистической веры. По этому поводу можно еще вспомнить, как в произведениях подвижников христианства и духовных писателей трактуется проблема отношения к греху. Она звучит так: «Надо ненавидеть грех, но любить грешника». У Грина нет первого - ненависти к греху, если в традиционном христианском толковании грешник воспринимается как человек, находящийся в крайней опасности, губящий свою душу, то у Грина это просто несчастный, запутавшийся человек.

Получается, что добрые поступки и побуждения /сострадание к Эллен и Луизе/ в конечном счете приводят героя не только к физической гибели, но и к моральной деградации - "...он потерял из виду надежду. Теперь, куда ни глянь, надежды нет нигде - только мертвый бог на кресте, гипсовая богоматерь да аляповатые изображения страстей господних - преданий незапамятных времен" /7,414/.

При этом в конце романа автор устами отца Ранка заявляет, что Скоби был человеком, который "воистину любил бога", чему очень трудно поверить. Напротив, мы видим, что истинными фарисеями могут быть и грешники, которые, как Скоби, превращают религиозные таинства и святые культовые предметы в пустые ритуалы и ненужные безделушки из гипса.

С.Н.Филюшкина в своей монографии о Грине неоднократно употребляет, на наш взгляд, очень удачное определение этой двойственной позиции писателя - «зыбкость взгляда». Действительно, в художественном мире Грине нет центра, нет четкой авторской позиции, именно отсюда различные точки зрения (иногда противоречащие друг другу) и сверхсложные противоречивые персонажи, что производит лишь видимость углубленного психологизма.

На наш взгляд, роман «Суть дела» никак нельзя назвать психологическим, скорее, он к в а з и п с и х о л о г и ч е с к и й (и особенно это ощущается в сравнении с настоящим литературным психологом Достоевским). Подлинный психологизм делает сложные характеры понятными - дает детерминизм и логику души, Грин же намеренно усложняет: в его персонажах присутствуют элементы надуманности и искусственности.

Последний роман Грина "Монсеньор Кихот" /1982/ построен на мифологических прототипах - Дон Кихоте и Санчо Пансе. Дон Кихот - католический священник, а в роли Санчо Панса выступает мэр города Эль-Тобосо и коммунист по своим убеждениям.

Здесь Грин отчетливо проводит мысль о близости двух вер - католической и коммунистической /этот мотив звучал в его романе "Комедианты", а также в многочисленных интервью, статьях и выступлениях/. Однако героев сближает скорее их с о м н е н и е, а не вера. Когда мэр упрекает Кихота в том, что он верит в Бога, тот поправляет его - "Хочу верить". "... Когда речь идет о веровании, я всегда чувствую, как появляется тень, тень неверия, омрачающая верование" /10,99/. "...сомнение может объединить людей, пожалуй, даже в большей мере, чем вера... Верящий будет сражаться с другим верящим из-за какого-то оттенка в понимании – с о м н е в а ю щ и й с я же сражается лишь сам с собой" /10,25/ /Разрядка моя - Л.Т./.

Однако сомнение не может подвигнуть человека на героический поступок, на жертву, это может сделать только вера или любовь. И Грин это показывает в своем романе: в экстремальной ситуации в душе Кихота обнаруживается вера и надежда. Когда он видит во время крестного хода статую Святой Девы, облепленную денежными купюрами, он воспринимает это как личное оскорбление и выступает на защиту Девы. Кихот погибает в результате схватки с участниками процессии. Он является своему другу мэру в вещем сне, где он причащает его в пустой церкви, и после этого мэру открывается простая истина, что любовь долговечнее ненависти и надолго переживает самого человека.

Здесь мы видим удивительную вещь: именно скептик Грин, как никто другой в западной литературе, оказался наиболее близок к католическим традициям поклонения Пресвятой Девы (ведь только в католицизме есть два догмата о Богородице - о Ее Непорочном Зачатии, который впервые зародился в лоне испанской церкви – в сочинении Пасхазия Радберта - и был объявлен вероучительной истиной 8 декабря 1854 года папой Пием 1Х, и о Ее Вознесении, который был утвержден уже в ХХ веке). И, на наш взгляд, это произошло через культурный код (Сервантеса), и мы еще раз убеждаемся в том, что культура в своем генетическом фундаменте хранит то, что, казалось бы, давно отвергнуто сознанием современного интеллектуала.

В целом в творчестве Грина борются два главных европейских начала - Гамлет (дух сомненья) и Дон Кихот (дух любви), но чаще побеждает первый.

В рассказе Грина "Последнее слово" /название его стало пророческим, ибо это было, действительно, последнее слово Грина в литературе - его последнее произведение/ действие происходит в далеком будущем - в безбожном мире, где христианство стало лишь музейным экспонатом /такой сюжет может рассматриваться как недостаток веры самого автора/. Некий Генерал убивает последнего христианина /в прошлом - он папа Римский католической церкви/, и на реплику Генерала о том, что он "идет во тьму" звучит - "Нет, тьма - не смерть. Я был во тьме, там просто нет света. А вы отправляете меня в свет. Спасибо".

И вот Генерал выстрелил. Дальше у Грина происходит самое главное - "Пуля еще не долетела, и странное, страшное подозрение поразило его: а вдруг то, во что верит этот старик, - правда?"

Сомнение здесь играет парадоксальную функцию - стимулятора веры. Грин близок к идеям испанского философа Мигеля де Унамуно, который считает, что для современного человека самый оптимальный путь к вере - отчаяние /А еще раньше над этим размышлял христианский философ-экзистенциалист Серен Кьеркегор/.

У Грина просматривается также тенденция, характерная для Альбера Камю - отождествлять /а иногда и подменять/ отчаяние и надежду/.

Грин продолжает национальные традиции английского скептицизма. Его можно сравнить с С.Моэмом, который в свою очередь является последователем английского философа Д.Юма.

И еще хотелось бы отметить одну вещь, исследуя религиозную составляющую художественного мира Грина: его претензии к католицизму можно объяснить не только скептицизмом автора, но и некоторыми особенностями самого католицизма, которые критикует, в частности, и православное богословие. Так в книге протоиерея И.Белейканича отмечаются черты рационализма и близости к юридическим законам Римской Империи в католическом катехизисе. Это - индульгенции и другие формы «расплаты за грехи»; догмат о непогрешимости Римского Папы; о резком разделении клира и мирян, что сказалось в разной форме причащения; вера в существование Чистилища и другие). «С точки зрения православного богословия, - пишет прот. Белейканич, - в западном учении о чистилище проявляется сильное влияние, оказанное на западное христианство римским юридическим сознанием, в котором справедливость преобладает над любовью» (12, С. 114). А ведь в Евангелии сказано, что «милосердие выше справедливости».

Этим отчасти можно объяснить полемику Грина и Беля с ортодоксальной католической церковью. Будучи людьми искусства и гуманистами, писатели не приемлют холодного законничества, противопоставляя ему любовь, хотя и не всегда «правильную». Но для Грина здесь было две опасности, которых он не избежал. Во-первых, споря с католицизмом, он подчас идет и дальше: отвергая или иронизируя (что еще хуже) над некоторыми общехристианскими догматами (например, центральным из них - Пресвятой Троицей). Во вторых, Г.Грин скорее декларирует любовь мужчины и женщины, чем убедительно ее рисует (в отличие от Лоуренса, которому это хорошо удавалось). В изображении любви Грину не хватает чувства, красок, веры, это везде какие-то болезненные патологические ситуации, часто искусственно сконструированные, бледные и неубедительные в своей жизненности. Как художник Грин не всегда оказывается на высоте.

Но если Грэм Грин не очень великий психолог и не очень хороший художник, как же объяснить тот факт, что он стал классиком ХХ века? Может быть, его сильная сторона - философское осмысление жизни? Рассмотрим этот аспект подробнее. Мы уже отмечали, что в центре размышлений Грина стоит проблема Зла. Попробуем суммировать на основе предыдущего исследования художественных текстов его решение этой проблемы.

Ясно, что Грин не приемлет библейского объяснения причины зла - как первородного греха (похоже, что именно учение о первородном грехе стало камнем преткновения для западных интеллектуалов - Кафки, Камю, Лоуренса и многих других). Человек у него ни в чем не виноват (хотя это не мешает героям Грина испытывать чувство вины). Зло - иррациональная всепроникающая стихия. Человек, как беспомощное насекомое, попал в ее сети. Желая добра, человек творит зло. Церковь со всеми ее веками апробированными средствами (исповедь, причастие и др.) мало что может изменить. Но человек жаждет веры и любви, и иногда их получает, хотя принципиально положения дел это не меняет. В своей теодицее Грин традиционно предъявляет Богу главный аргумент - страдание детей (повторяя тезисы Достоевского, Камю). Аскетизм как путь победы над злом совершенно не приемлем для Грина (хотя его герои и не лишены порывов жертвенности).

Такое мировосприятие содержит в себе элементы древних сект и ересей, например, манихеев (основатель Манес, 3в н.э.), которые признавали равноценность двух начал Добра и Зла. «В каждом человеке, по их мнению, обитали две души - светлая, или добрая и мрачная, или злая. Первая - виновница добродетелей, вторая - греха и злодеяний» (13, Т. С.44). Подобный подход близок и Грину.

Мысль об относительности добра и зла, об их перетекаемости из одного в другое была характерна для многих античных философов, в частности, Протагора (5 век до н.э.), который думал, что «сама в себе истина непостижима, так как она не может быть воспринята нашими чувствами, не может быть дана непосредственным опытом. Поэтому доступное человеку знание всегда будет иметь только относительное, а не абсолютное значение… Сам человек есть мера всех вещей, но человек не вообще, а только как индивидуум» (13, Т. 1. С.274).

Из философов Нового времени Грин близок к учению Шопенгауэра, во всяком случае, к его идее о страдании как сущности жизни. Злая, Непостижимая Воля часто у Грина занимает место христианского Бога.

В качестве источника философских воззрений Грина можно назвать и ученика Шопенгауэра Эдуарда Гартмана, который также признавал исключительное господство зла в мире. У Гартмана много противоречий: с одной стороны Бог - всесовершенное личное Существо, с другой - Он сам является источником Зла. Один и тот же Бог в одно и то же время и хочет и не хочет зла. Вся мировая жизнь представляется какою-то «бессмысленною и пустою игрою» (13. Т.2. С. 129). Бог играет с человеком и с миром. (Эта мысль Гартмана предвосхищает постмодернизм; она звучит, например, в известном романе Джона Фаулза «Волхв», первоначальное название которого было - «Игра в бога», не чужда она и Грэму Грину).

Таким образом, следует признать, что и как мыслитель Грин отнюдь не оригинален. В чем же причина его воздействия на умы и души современников? «Сила и слава» таких писателей, как Грэм Грин и Генрих Бель, которых уже очень трудно характеризовать как католиков – пишущих или непишущих - так как они не верят в таинства церкви, состоит, на наш взгляд, в их неподдельной честности и искренности перед самими собой. Их произведения - это своеобразная художественная исповедь, и это - «исповедь сына века», в которой очень многие европейцы ХХ века узнали самих себя (потаенное в себе, о чем они, может быть, и не думали), а именно: жажду веры и отсутствие воли к вере. Кто-то из христианских мыслителей (по-моему, Игнатий Брянчанинов) сказал, что вера - это не вопрос ума, а вопрос воли.

В.Толмачев отмечает как сильную сторону творчества Грина «голод абсолюта». По мнению критика, «гриновский человек даже в своем нерелигиозном состоянии порой неожиданно сохраняет религиозную структуру характера» (15, С.30).

Исследование произведений Г.Беля и Г.Грина позволяют задуматься о «европейскости как синтезе христианства и индивидуализма» (15, С.13).
ЛИТЕРАТУРА
1.Бель, Г. И не сказал ни единого слова. Хлеб ранних лет. М.: Издательство иностранной литературы, 1959.

2.Бель, Г. Биллиард в половине десятого// Бель, Г. Собр. соч. в 5 томах. М.: Художественная литература. 1996. Т. 3.

3. Бель, Г. Где ты был, Адам? // Там же, Т.1.

4. Бель,Г. В долине грохочущих копыт// Там же, Т.2.

5. Шевченко Г. Комментарии к роману Г.Беля «Биллиард в половине десятого». Там же, Т.3.

6. Грин, Г. Брайтонский леденец// «Звезда», 1988, №10 – 11.

7. Грин, Г. Суть дела // Грин, Г. Избранные произведения в 2-х томах. М.: Художественная литература. 1986. Т. 1.

8. Грин, Г. Сила и слава // Иностранная литература, 1987. № 1 – 2.

9. Грин, Г. Доктор Фишер из Женевы или ужин с бомбой// Иностранная литература. 1982. № 6.

10. Грин, Г. Монсеньор Кихот // Иностранная литература. 1989. № 1,2.

11. Грин. Г. Последнее слово // Иностранная литература. 1991, № 5.

12. Белейканис, Имрих (протоирей). Католический катехизис с точки зрения православного богословия. К.: Пролог. 2008.

13. Буткевич, Тимофей (протоирей). Зло, его сущность и происхождение. В 2-х томах. Киев.: Пролог. 2007.

14.Пеги, Шарль. Проза. Мистерии. Поэзия. М.: Русский путь. 2006.

15. Толмачев, В.М. Грэм Грин и его роман «Сила и слава»//Грэм Грин. Сила и слава. М.: Изд –во Сретенского монастыря, 2008. Страницы даны по сайту http://www.pravoslavie.ru/sm/29417.htm

16. Филюшкина. С.Н. Нет, не песчинка! Размышления над романами Грэма Грина. Воронеж. 2010.