Монологи от сердца

НЕЖЕЛАННАЯ

– Мама, мама, это я! – стараюсь не плакать. – Ты что – меня не узнаёшь? Это я – Вера! Открой глазки! Мамочка! – оглаживаю лицо, голову. – Ма, открой, это я – Вера!

Разревелась.

Она стала медленно приходить в себя, открыла глаза. С трудом-трудом произнесла:

– Ве-е-ера.

Я её как бы стревожила…

Три месяца ещё прожила. Мучилась…

Иногда думаю себе: может, она вернулась рассказать? Не смогла с этим умереть, унести в могилу…

После первой смены всегда к ней забегала. С автобуса и к брату. В тот вечер мама одна была. Саша в заводе, Надя, жена его, куда-то ушла. Мама плохая-плохая. Меня увидела, улыбнулась через силу и говорит:

– Доча, я завтра умру.

Я ну бодрячка изображать, улыбаться-успокаивать:

– Ма, что вы говорите? Вы как скажете! Будете ещё сто лет жить! Скоро весна, тепло…

– Не перебивай! Сядь рядом.

Я села. За руку её взяла. Мама говорит:

– Я хочу исповедаться перед тобой, как перед батюшкой! Прости меня, Вера. Прости. Если у тебя в жизни будет плохое, это моя вина. Только моя, прости, доча…

Я рот раскрываю сказать:

– Не придумывайте, мама, слушать не хочу…

Она строго так:

– Не перебивай!

Руку мою сжала из последних сил и начала рассказывать. Смотреть на неё было больно. Уже не видела, глаза вытекли, сама усохла.

Перед войной аборты были запрещены. Уголовное дело. Маме сорок лет. Старшая сестра моя Лида с 22-го года, Лена – с 25-го, Саша – с 30-го, и ещё сестра Таня с 32-го. Четверо детей. В 40-м году мама сразу и не почувствовала, что тяжёлая стала. Ходила всегда легко, рожала легко, никаких токсикозов, тошноты и так далее. И снова растёт живот. Богомольная была. Не перекрестившись, за стол не сядет, не помолившись, спать не ляжет. И всё равно решилась. Старшему ребёнку восемнадцать лет, полноценная невеста, а мама ещё одну ляльку в дом родит.

Сестра старшая Лида так и нянчилась. Поняла, что я люблю красный цвет, люльку накроет платком своим цветастым и завеется за калитку к подружкам. Мне год был, разразилась гроза, молния ударила в веранду, та загорелась. Лидка не растерялась, через пламя залетела в дом, схватила меня, вынесла.

– Не за тобой в огонь нырнула, – всегда смеётся, вспоминая, Лидка, – платок выручать. Если бы не он, не полезла в пожар! А тебя за одно с ним схватила!

Так вот и нянчилась. И брат не лучше.

Как окончательно мама поняла, что забеременела, к свекрови на консультацию обратилась. Свекровь, моя бабушка Вера, сельский специалист по народной медицине. Известный на всю округу костоправ была – сустав у кого выбит, радикулит согнул – с других сёл и городов к ней приезжали. И корову, если пропадало молоко, лечила. Бывало, пожалуешься: «Бабушка, голова болит». «Сейчас, детка». Погладит, помассирует и действительно, как рукой снимет. По гинекологической части постоянно обращались: роды принять, аборт провести… Сглаз лечила, испуг…

Мама свекровь попросила, чтобы та что-то сделала.

– И вправду, зачем тебе это, – без раздумий согласилась бабушка остановить счёт внуков, – четверых хватит.

Пожалела сына, пожалела невестку и, можно сказать, медикаментозный аборт провела. С привлечением каустика, мыла и ещё чего-то смягчающего. Манипуляции сделала и говорит маме:

– Будут схватки, как полагается, будут роды, но не беспокойся: ребёнок родится мёртвым.

Бабушка для внучки отравы не пожалела… Шрам у меня на шее вот уже шестьдесят пять лет, задница в шрамах…

Начались обещанные роды. Бабушка Вера приняла ребёнка, шлёпнула по мягкому месту, полсела детворы за свою жизнь приняла, рука автоматически шлёпнула, хотя была уверена повитуха – не тот случай. Я как заору…

Не ждали меня, убивали меня… Папа тоже – мама его спрашивала – не обрадовался пополнению семьи, разрешил аборт. Никому не была нужна.

Бабушка говорит:

– Назовём её Верой.

Мама против:

– Зачем? Я Вера, вы Вера, и ещё одна?

– Не в честь тебя, а в честь меня. Скажу тебе, давно знаю, но молчала, сейчас скажу: ты, Вера, проживёшь мало, а я буду жить долго. И она долго.

Бабушка была провидицей. Двадцать два года мама, родив меня, прожила. В шестьдесят два была цветущей женщиной. Средней комплекции, лицо гладенькое, ни за что не скажешь – женщина на седьмом десятке, две толстых косы до пояса. Во время болезни мама, как ей ни было жалко эту гордость и красоту, сама предложила обрезать косы. Ухаживать за ними не могла. Обременять ещё и этим никого не хотела. Волосы как смоль чёрные, и ни одной сединки. Тогда в моду шиньоны входили. Я попросила: «Мама, косы отдай мне?» Договорились. Прихожу раз, мама сидит с короткой стрижкой. И хорошо, и непривычно.

– Ой, – говорю, – мама, какая ты красавица!

Соседка, что стригла, тут же.

– А косы где? – спрашиваю.

У меня волосы с детства жидкие. Рассчитывала шиньон сделать. Покрасоваться. Любила в молодости нарядиться, причёска чтоб обязательно…

– Сожгла, – объяснила соседка, – нельзя тебе их носить, заболеешь…

С мамой что произошло? Август в то лето жаркий стоял, без дождей. Она в середине дня пошла к речке, к стаду, коров доить. Вернулась и прилегла. Устала, уснула, да так крепко… Внуки во дворе затеяли в войну играть. За сараем сено, отец дня за два до того привёз. Хороший стожок. Внуки с автоматами бегают. Автоматы игрушечные, но искрами настоящими стреляют, как у зажигалок. Из мотороллера бензин нацедили и как-то подожгли автоматами своими или спичками… А сено рядом… Вспыхнуло порохом... Крыша сарая занялась, на летнюю кухню, где мама спала, перекинулось. Все постройки каменные, но, кроме стен, есть чему полыхать. Мама спит. Пожарные приехали. Крыша в пламени, куски шифера летают…

– В кухне кто-то есть? – спрашивают пожарные.

– Бабушка.

Бабушка тем временем проснулась. Спала, как провалилась… Что ты хочешь – с тёмного утра на ногах. А днём километра полтора по жаре в одну сторону к стаду да столько же с вёдрами в другую… Со сна понять ничего не в состоянии. Что-то не то снаружи. Но что? Окошко в летней кухне совсем маленькое, занавеской задёрнуто, чтоб и через него свет спать не мешал. Мама к двери. Та внутрь открывалась, дёрнула ручку, огонь как прыгнет в лицо. Мама и рухнула без сознания…

С того случая начала хиреть. Врачи понять не могут. Все органы здоровы, а ходит, как пьяная, падает. Я не хотела верить. Считала, встанет мама. Обязательно встанет. Отпуск взяла и целый месяц каждый день в больницу бегала, водила маму. И врачи советовали, они думали сперва, может, разойдётся. Потом ставят окончательный диагноз: забирайте домой, не поправится. Профессор определил: повреждена центральная нервная система. Что-то непоправимое с мозжечком… Лечить бесполезно. Сказал: будет постепенно сохнуть…

Первое воспоминание у меня из детства: мы с мамой в церкви. Мама пела на клиросе, брала меня на спевки. Одни женщины, регент – старичок. Для клироса возвышение, перилами огороженное. Мне казалось, где-то в самой вышине мама. Но не боялась. У мамы голос высокий-высокий. Она на клиросе, я с пола смотрю на мою мамочку. Поёт и на меня поглядывает. Рассказывала позже: «Ты сидишь-сидишь и уснёшь на полу, батюшка проходит мимо, две лавки сдвинет, что-то подстелет, положит тебя».

Читала мне молитвы для памяти. До школы я слушала. Но как в школу пошла, учительница говорит: «Бога нет! Иконы – размалёванные доски». Учительница молоденькая, казалась такой красивой. Как сейчас помню её светлые короткие волосы, скуластое лицо. Любила её, но маму не решалась просвещать: «Выброси иконы!» У нас было восемь икон. В красивом окладе, чёрная полировка. Рамочка глубокая, как корпус у старинных настенных часов. У двух икон даже передняя стенка, как у часов, открывалась. Брат после смерти мамы все до одной куда-то девал. Продал, наверное.

– Что за комсомол? – ругалась мама, когда я собралась вступать. – Надо в Бога верить, молитву читать перед сном!

Не отложилось, как она относилась к моему пионерству, комсомолу противилась, ворчала от бессилия.

– Что за молитвы? – кипятилась я в ответ. – Непонятина, язык сломаешь!

До пятидесяти лет не молилась. «Отче наш» всплыл из детства, когда умирал старший сын.

С мужем мы познакомились в клубе. Церковь, где я спала на полу, после закрытия переделали в клуб. 1958 год, средина января. В клубе пол прогнил в нескольких местах, дырки фанерой заколочены – танцуй, да не затанцовывайся, недолго и ноги переломать. Вдоль стен доски штабелями – ремонт запланирован. Молодёжь не замечает неудобств. Или под пластинки – радиола была – танцуем, или аккордеонист растягивает меха.

Стою с девчонками за колонной. Вдруг кто-то громко зашумел: «Ильич! Ильич!» Муж – двойной тёзка Владимиру Ильичу Ленину. Его с детства кличут «Ильич». Я из-за колонны выглянула, кто такой? И стукнуло сердце. Солдат зашёл. Чуб завит. Тогда мода была, высшим шиком у парней считалось... Чуб из-под пилотки вьётся. Пряжка на ремне золотом горит. Сапоги хромовые, офицерские. Солдату не по чину, да разжился для дембеля. Меня как обожгло: «Неужели моя судьба?» Ухаживал за мной один парень (недавно умер – онкология) провожал с танцев, и мне он нравился. Да ёкнуло сердце на «Ильича». И он из других меня выделил, пригласил на вальс. Танцевал не так красиво, как завитой чуб. Наступил блескучим сапогом на ногу.

– Извините, я вам ногу не сломал? – не очень тонко пошутил.

Да и я под стать ответила, хихикая:

– Вы изломали моё сердце!

Не вальс неуклюжий довёл до свадьбы. Народный театр. Я в хоре пела. Красивыми волосами родители не наградили, зато голосом в маму удалась. Но на солистку не тянула. Ильич с ходу влился из армии в клубную самодеятельность. И в хоре солировал, и в театре…

Он вообще артист. Молодыми часто по свадьбам ходили. На второй день обязательно наряжался Бываловым – бюрократом из фильма «Волга-Волга». Большая шляпа панамой, белый костюм, портфель, как чемодан, здоровый… А уж как состроит физиономию большого начальника и начнёт отчитывать присутствующих за ротозейство, головотяпство и халатность… Полсела приходило похохотать…

К Дню Советской Армии в клубе постановку про войну ставили. Я медсестра на поле боя. Ильич – раненый боец. Финальная сцена, он просит: «Сестричка, я умираю, поцелуй меня!» Режиссер, учительница по литературе, требовала поцелуя не «чмок-чмок» для проформы. Зритель должен верить в чувства на сцене. Вот боец, смертельно раненый, лицо, шея в крови – не жалея, мазали помадой, вот медсестра, поцелуем пытается вернуть к жизни героя. Целовались, как большие артисты. И доцеловались! Осенью свадьбу сыграли. Вскоре и сынок наш первый родился. Счастливая была. Как же, рядом мой любимый Ильич и наш ненаглядный Витенька. Ильич ещё не заглядывался на чужих женщин, не приходил от них заполночь пьяным, а сынок рос здоровым, спокойным. Мама успела полюбоваться им, по вечерам часто приходила нянчиться. Отправляла нас: «Идите в кино, я побуду».

Говорят, что Витя был наркоманом, это и сгубило, когда грипп дал осложнение. Не верю. Работал шофёром, ездил в дальние рейсы. Зима стояла холодная. В январе в дороге заболел гриппом, после него – менингит.

Два дня я под окном инфекционной больницы простояла. Внутрь не пускали. Вот тогда всплыл из детства: «Отче наш…» Как в школу пошла, ни разу не вспоминала… Тут до единого слова… Стою под этим окном и твержу-твержу «Отче наш, Иже еси на небесех!..» Или своими словами молюсь: «Боженька, помоги мне, не надо его забирать». Витя в сознание не приходит, они меняют капельницу за капельницей. А он в сознание не приходит. Кровь полностью заражена. Я говорю врачам:

– Возьмите моё сердце, возьмите моё всё, мою кровь, я здоровая.

Они мне:

И тогда впервые резанули мамины слова: «Если у тебя будут неприятности, это не твоя вина, доча, это моя вина».

Да лучше бы они убили меня. Не мучилась сама, сын не мучился. Получается – смерть не взяла меня тогда, так на сыне отыгралась. Пятьдесят лет ждала...

Две дочки остались у Витеньки, молодая жена...

Но и Витиной смерти мало показалось...

Спрашиваю себя, когда была счастливой? Пока дети, мои, Витя да Вася, были маленькие. Вася на пять лет младше. Работала я допоздна. Приду домой – они картошку нажарят, киселя наварят. Оба кисель могли каждый день пить… Вася любил печь. С одного показа наловчился яблочный торт делать. Яблоки поспеют, он через день да каждый день... Натрусит с дерева, нарежет, яйца взбил, муки, соды, сверху шоколадными конфетами присыплет… Вкуснее никогда не ела…

Вася женился в 26 лет. Алёне только-только 17 исполнилось. Ягодка! Фигурка точёная, кожа белая-белая. Лебёдушка. И наркоманка. Соседи говорят, что Вася тоже до женитьбы наркоманом был. Нет, его на иглу Алёна посадила.

И началось. Они у меня всё поворовали. Дом большой, зарабатывали с мужем всегда хорошо. В 70-е, 80-е годы модно было на стены ковры вешать. Мы не отставали от других. Семь ковров утащили, шесть паласов, покрывала, одеяла верблюжьи. Деньги, куда ни спрячь, – найдут. Всё тащили. У сестёр занимала на хлеб. Они ругаются: «Как ты можешь всё время на одолженные деньги жить?»

Это был ад. Постоянное враньё, постоянные слёзы. Утром просыпаешься – жить неохота. Спала бы и спала. Пусть бы ночь продолжалась и продолжалась.

В детстве могла сгореть, могла утонуть. После войны две старшие сёстры замуж вышли, часто брат со мной нянчился. Мне пять лет, а ему надо на рыбалку. Берёт с собой. У него лодочка была резиновая, борта низкие. Посадит меня, накажет, чтобы у берега была, сам с друзьями в камыши по рыбу. В тот раз меня, где волной, где сама ручонками гребла, от берега отнесло. Речка небольшая в том месте, да много ли мне надо… И вдруг у бортика гадюка плывёт, голова над водой. Я напугалась, дёрнулась, лодочка перевернулась. Барахтаюсь, за лодку пытаюсь зацепиться ручонками, да она кверху дном – не за что ухватиться… Пошла я ко дну... Рядом с речкой склады военные стояли, часовой увидел с вышки, бросился к реке… Вытащил, кверху ногами меня трясёт, чтобы вода вышла… Спас. Крикнул брата…

А в войну конюх немецкий чуть до смерти не запорол… В нашем доме стояли медики. У них лошади-тяжеловозы. Ноги толстенные, огромные копыта. Я залезла под лошадь, ногу глажу-глажу, а потом гляжу – между задних ног болтается что-то, думала, это как у коровы, доить можно. Начала дёргать. Конюх увидел, рассвирепел. Что уж так разъярился? Палкой по спине меня, по заднице. До крови. Врач немецкий выскочил на мой крик, заорал на этого психа, подхватил меня… Мазью потом лечил, шоколадками угощал…

Может, я и не должна была родиться? Мама правильно решила? И тот пожар, из которого сестра вытащила, и перевернувшаяся лодочка – всё не зря… Да бабушка не доделала аборт, солдат в реку зачем-то нырнул…

Пока Вася с Алёной жили у нас, каждый день было одно и то же. Никаких слов не понимали. Смотрят бесстыжими глазами: «А что мы делаем?» Двадцать лет я отработала на заводе старшим инженером по подготовке производства. Семьдесят мужиков в цехе. На Женский день дарили чайные, и кофейные, и столовые сервизы, вазы хрустальные, посуду. Да я и сама запасала, как же: свадьбы сыновьям делать, проводины в армию. Одних тарелок стояло в шкафу триста штук, вилок и ложек по пятьдесят штук. Всё поворовали. Сковородки, кастрюли, чугунки… Опустел дом. Постельное бельё, новые комплекты лежали, внучкам хранила… Подушки…

После смерти Васи стали снова обрастать необходимым. Мясорубку купили, газовую плиту. Две газовые плиты они унесли. Чугунный котёл, которым дом отапливали, отрезали и сдали на металлолом. В то время уже отопления у нас не было, газ отключили, платить нечем. Один раз прихожу – калитки железной нет. Сняли, пока мы с отцом куда-то ходили, и сдали…

Дочь у них сразу родилась, Светланка. Я с первых месяцев воспитываю. Не нужна родителям. Да и не на что им было – оба не работали. Светланке три года исполнилось, Алёну поймали с наркотиками – посадили.

Умирал Вася тяжело. Как Алёну посадили, я его в больницу положила. Долго лечился, и получилось. Казалось – наконец-то…

– Всё, мама, – обещал, – хватит жить ханыгой!

Как радовалась! В жизни так не радовалась, как тогда. Чистый… С дочерью играл. Всего на неделю хватило. А ведь печень посажена до цирроза. Он ещё и пил. Наркотики, водка… Каких-то доходяг вонючих домой приводил. Спят в блевотине, обгадятся, небритые… Говорить бесполезно… Ничего не понимал…

Как мучился перед смертью.

– Мама, спаси меня, – плачет, – умираю, спаси, болит всё, ты сможешь, спаси ещё раз, хочу жить! Хочу…

Мы в пьесе играли про умирающих, и вот она жизнь…

– Васенька, я тебя два года спасала, ты не слушался…

Как моё сердце выдержало?

– Мамочка, прости, никогда не буду колоться…

Ничего я не могла. Печень разложилась…

Соседа, наркомана, хоронили, глаза выпучены, веки не закрыты, рот оскален. Жуткий вид. У Васи тоже глаза сразу выпучены были… Я со всей силы нажала большими пальцами, вдавила в глазницы и держала, пока не встали на место. Закрыла веки…

Хороший был покойник. Они красивые были покойники, и Витя, и Вася.

Всем всё простила: маме, сыновьям – всем, но забыть не могу. Не могу…

В церковь не хожу. Иногда иду мимо, загляну, если службы нет... Постою, посмотрю в ту сторону, где раньше было возвышение для певчих… На кладбище редко бываю, там со мной что-то происходит. Голова как не своя. Могу выйти с кладбища и не знаю, в какой стороне дом. Всю жизнь в селе прожила, а стою, как баран. Раз в будний день захотелось к сыночкам, пошла… А спроси: была у них тогда, нет ли – не вспомню… Потеряла сумочку, зонт… Очнулась – сижу на лавочке у чужой могилы…

Ильич мой, как Васю похоронили, запивался, сейчас бросил. В рот не берёт. Внучки, Витины доченьки, славные девушки. Но мы, старики, им уже не нужны. Редко когда зайдут. Внучка Светланка – мать-то в тюрьме опять сидит – с нами. Возле неё и греемся…