Первая до и после я хочу умереть в столетнем возрасте, с американским флагом на спине и звездой Техаса

Мое выступление на Играх в Барселоне нельзя было назвать успешным: в шоссейной

гонке я финишировал четырнадцатым, но мне каким-то образом удалось произвести33

впечатление на одну из самых влиятельных фигур в американском велоспорте - человека

по имени Джим Очович, который решил рискнуть и заключил со мной контракт.

Оч, как все его называли, был руководителем команды, которая состояла

преимущественно из американских гонщиков и которую спонсировала компания

"Motorola". Оч был одним из пионеров американского профессионального велоспорта:

еще в 1985 году он организовал подобную, преимущественно американскую, команду и

доказал, что гонщики из США способны на равных соперничать в этом традиционно

европейском виде спорта. Год спустя, в 1986 году, Грег Лемонд выиграл "Тур де Франс",

и эта знаменитая на весь мир гонка вошла и в сознание американцев.

Оч усиленно занимался подготовкой молодых американских гонщиков, и Крис направил

меня к нему. Мы познакомились между этапами "Тур Дюпон" - самой престижной

многодневной гонки, проходящей по американской земле. Я отправился для разговора в

гостиничный номер Оча, и наша беседа окончилась подписанием контракта. Оч, по сути,

заменил мне отца, хотя тогда я этого еще не понимал.

Это был долговязый, неуклюжий мужчина сорока с небольшим лет с вечной широкой

улыбкой на лице. Он говорил тихо и легко переходил на смех. Я рассказал ему о своем

происхождении и послужном списке, а он объяснил, какого именно гонщика ищет: он

хотел найти молодого американца, который смог бы пойти по стопам Лемонда и выиграть

"Тур де Франс". Возглавляемой им команде пару раз удавалось подниматься в этой гонке

до четвертого места, но побед еще не было.

Оч спросил, каковы мои собственные амбиции.

- Я хочу стать лучшим в мире гонщиком,- сказал я, - Я хочу поехать в Европу и выступать

как профессионал. Я хочу быть не просто хорошим велосипедистом, а самым лучшим.

Очу это понравилось. Он вручил мне контракт и велел упаковывать вещи для поездки в

Европу.

Моей первой гонкой в новом статусе была "Классика Сан-Себастьяна". Хоть ее называют

"классикой", на самом деле это совершенно изматывающая однодневная гонка

протяженностью более 150 километров, зачастую по таким дорогам, на которых жутко

трясет, да еще в ужасную погоду. Эта гонка настолько же жестока, насколько престижна.

Сан-Себастьян оказался чудесным приморским городком в Стране Басков, но в день

моего дебюта шел дождь, было пасмурно и ужасно холодно. Нет ничего более

неприятного, чем ехать на велосипеде под дождем, потому что ты никак не можешь

согреться. Майка с лайкрой становится твоей второй кожей. Намокнув под дождем, она

намертво приклеивается к телу, и холод, смешавшись с потом, пробирает до самых

костей. Мышцы коченеют, тяжелеют, затвердевают и быстро устают.

Дождь в день моего дебюта был такой холодный и колючий, что причинял боль. Уже

вскоре после старта, не выдержав этого ледяного и жалящего дождя, я, дрожа от холода и

из последних сил пытаясь крутить педали, все же начал отставать и вскоре оказался

самым последним. Пелотон впереди меня все редел, поскольку многие гонщики сходили с

дистанции. То один, то другой съезжал на обочину и отказывался от дальнейшего участия.

Мне хотелось сделать то же самое, надавить на тормоза, распрямить спину и сойти с

трассы. Это было бы так просто. Но я не мог - ведь это был мой первый старт в ранге

профессионала. Это было бы слишком унизительно. Что обо мне подумали бы товарищи

по команде? Я не пасую перед трудностями. 34

Почему бы просто не сдаться?

"Сынок, никогда не сдавайся!"

С дистанции сошли 50 велосипедистов, но я продолжал гонку. Из 111 участников я

пришел самым последним, отстав от победителя почти на полчаса. Пока я карабкался на

последний подъем, собравшиеся испанские зрители принялись потешаться надо мной.

"Посмотрите на этого бедолагу, который тащится последним",- услышал я.

Несколько часов спустя я сидел в мадридском аэропорту, ссутулившись в кресле. Мне

хотелось бросить этот спорт. Это была самая отрезвляющая гонка в моей жизни. По

дороге в Сан-Себастьян я надеялся выиграть, а теперь уже сомневался, стоит ли мне

вообще заниматься велоспортом. Как они смеялись надо мной!

Профессиональный велоспорт оказался труднее, чем я думал: темп выше, дистанции

тяжелее, конкуренция куда более жесткая, чем я мог себе представить. Я вытащил из

кармана стопку неиспользованных авиабилетов. Среди них я нашел обратный билет в

Штаты и уже думал воспользоваться им. "Может, мне стоит просто вернуться домой,-

думал я,- и найти себе занятие, в котором я больше преуспею?"

Я нашел таксофон, позвонил Крису Кармайклу и рассказал ему о своей печали, о своих

сомнениях. Крис молча слушал, а потом сказал:

- Лэнс, из этого опыта ты можешь извлечь для себя больше уроков, чем из любой другой

гонки в твоей жизни.

По его словам, я был прав в том, что решил остаться на дистанции и финишировать, ведь

тем самым я доказал своим товарищам по команде, что я крепкий боец. Чтобы они могли

рассчитывать на меня, они должны знать, что я не из тех, кто сдается. И теперь они знают

это.

- Хорошо,- сказал я.- Хорошо, я останусь.

меня было только два дня на передышку, а потом я должен был принять участие в

чемпионате Цюриха. Мне нужно было многое доказать, себе и всем остальным,- и если

только мое сердце не выскочит из груди, я никогда больше не буду последним.

В Цюрихе я пришел вторым. Я пошел в отрыв с самого начала и оставался впереди

практически до конца дистанции. В тактическом плане я плохо понимал, как следовало

вести эту гонку,- просто пригнул голову и устремился вперед, а когда поднялся не

пьедестал, испытывал не столько радость, сколько облегчение. "Ладно,- говорил я себе,-

кажется, я все-таки чего-то стою".

После гонки я позвонил Крису Кармайклу.

"Вот видишь",- сказал мне Крис.

В считанные дни я превратился из подавленного новичка в спортсмена, с которым нужно

считаться. Эта метаморфоза вызвала в спортивных кругах большой переполох. "Кто он

такой и что из себя представляет?" - хотелось знать людям. 35

Велогонщика-американца можно сравнить с французской бейсбольной командой,

неведомо как попавшей на розыгрыш Мировой серии. Я нахально вторгся в

достопочтенный вид спорта, не имея понятия о его правилах, писаных и неписаных, и о

свойственном ему этикете. Скажу лишь что мои техасские манеры в Европе пришлись не

ко двору.

Пропасть между учтивостью и сдержанностью в поведении европейских спортсменов и

американским представлением о соперничестве, когда оппоненты ходят с надутым видом

и поливают друг друга грязью, очень велика. Подобно большинству американцев, я рос,

не имея ни малейшего понятия о велосипедном спорте. Только после победы Лемонда в

"Туре" 1986 года я по-настоящему обратил внимание на этот вид спорта. В нем

существуют свои правила поведения и своя психология, которых я не понимал, а когда и

понимал, то не считал себя связанным ими. По сути, я их игнорировал.

Я не проявлял уважения к соперникам. Ни малейшего. Я становился в позу, громче всех

высказывался, сотрясал воздух кулаками. Я никогда не уступал ни пяди территории.

Журналисты любили меня; я был не похож на других, я был ярок, фотогеничен. Но среди

спортсменов я постоянно заводил себе врагов.

Дорога не резиновая, она имеет определенную ширину. Гонщики постоянно

перемещаются, борясь за место на дороге, поэтому зачастую умнее и дипломатичнее было

бы пропустить коллегу. В продолжительной гонке ты уступаешь в мелочи и заводишь

себе друга, который впоследствии может оказаться ох как полезен. Уступи пядь дороги -

заведешь себе друга. Я не уступал. Отчасти это было связано с моим тогдашним

характером: я еще был очень неуверен в себе, обидчив, раним. Я все еще был парнишкой

из Плано, который катил, распираемый обидой и злостью, пригнув голову и не разбирая

дороги. Я считал, что не могу позволить себе уступить даже дюйм дороги.

Иногда я раздраженно кричал на соседей по пелотону: "Поднажми или уйди с дороги!" Я

еще не понимал, что этот парень мог по разным причинам "отсиживаться сзади" - потому,

что ему так сказал лидер команды, или потому, что просто устал. Он вовсе не обязан

уступать мне дорогу или ускорять темп ради того, чтобы я мог ехать быстрее. (Сейчас

меня эти вещи уже не раздражают, и я сам, устав, не прочь "отсидеться".)

Мне еще предстояло узнать, что соседи по пелотону способны полностью отравить тебе

жизнь, мешая одержать победу. В велогонках есть понятие "задолбать" соперника, не дать

ему жизни. В пелотоне такое случается сплошь и рядом.

Соперники "долбали" меня просто ради того, чтобы "задолбать". Они старались не дать

мне одержать победу просто потому, что не любили меня. Подрезали, блокировали, не

давая ускорить темп, или начинали дергаться, ускоряясь и замедляясь, чтобы я, повторяя

их движения, работал интенсивнее, чем рассчитывал, и ослабел. К счастью, меня

окружали верные товарищи по команде, такие ребята, как Шон Йейтс, Стив Бауэр и

Фрэнки Эндрю, и они пытались мне мягко внушить, что своим поведением я только

приношу вред себе и им. "Лэнс, тебе нужно научиться сдерживать себя; ты постоянно

наживаешь себе врагов",- говорил Фрэнки. Думаю, они понимали, что мне еще нужно

было повзрослеть, и, если я и раздражал их, они скрывали свои чувства и терпеливо

наставляли меня на путь истинный.

Товарищи по команде в велоспорте чрезвычайно важны. В команде "Motorola" их у меня

было восемь, и я нуждался в каждом из них. Если на крутом подъеме "сидишь на колесе"

у коллеги, который "тащит" тебя, экономишь до 30 процентов энергии. В ветреный день36

мои восемь помощников располагались передо мной, служа щитом и позволяя мне

сберечь 50 процентов сил, которые мне бы пришлось потратить, если бы я ехал в

одиночку. Каждой команде нужны спринтеры, специалисты по горным трассам, ребята,

готовые выполнять всю черновую работу. И очень важно ценить вклад каждого члена в

общую победу - и не растрачивать их возможности впустую. "Кто станет стараться для

лидера, который не выигрывает?" - спрашивал меня Оч, и это был хороший вопрос.

Шоссейную гонку в одиночку не выиграешь. Тебе нужны помощники, а также добрая

воля со стороны соперников и кооперация с ними. Люди должны хотеть ехать для тебя и

рядом с тобой. Но в первые месяцы моей профессиональной карьеры некоторым моим

соперникам хотелось, скорее, сжить меня со свету.

Я оскорблял великих европейских чемпионов. Во время одной из моих первых гонок в

ранге профессионала, "Туре Средиземноморья", у меня произошла стычка с Морено

Аржентином - очень серьезным и уважаемым итальянским велосипедистом. Он был

одним из грандов этого вида спорта, чемпионом мира, победителем многих гонок. Но я

бросил ему вызов. На трассе собралось около 150 гонщиков, которые вели борьбу за

лучшее место в группе, "долбали" друг друга, толкались, подрезали.

Когда я поравнялся с Аржентином, он оглянулся на меня с некоторым удивлением на лице

и сказал: "Что ты тут делаешь, Бишоп?"

Это почему-то вывело меня из себя. Он даже не знал моего имени. Он принял меня за

Энди Бишопа, другого участника американской команды. Я подумал: "Так этот парень не

знает меня? Узнает!"

- Пошел ты, Кьяпуччи! - выпалил я, назвав его именем другого члена его команды.

Аржентин оторопел. Он же был капо, босс, а я для него был безвестным молодым

американцем, который еще ничего не выиграл. И я еще смею посылать его. Но у меня

было уже немало обещающих результатов, и я считал, что он должен был бы меня знать.

- Эй, Кьяпуччи,- сказал я.- Меня зовут Лэнс Армстронг, и к концу гонки ты это имя

хорошо запомнишь.

До самого конца гонки моей единственной целью было не столько выиграть, сколько

свергнуть Аржентина с его пьедестала. Но до конца я не выдержал. Гонка длилась пять

дней, и я не рассчитал силы - был еще слишком неопытен. После гонки Аржентин пришел

на собрание нашей команды пожаловаться товарищам на мое поведение. Это тоже было

частью этикета; если с молодым гонщиком возникают проблемы, старшие товарищи

должны образумить его. В приблизительном переводе Аржентин сказал следующее: "Вы

должны привить ему хоть какие-то манеры".

Несколько дней спустя я вышел на старт однодневной классической гонки "Тур

Лайгуэлья". В "Туре Лайгуэлья" победа Аржентина считалась чуть ли не автоматической,

и я знал это. Фаворитами любой гонки на территории Италии были, разумеется,

итальянцы, и особенно их лидер Аржентин. Мне еще не случалось опозорить какого-либо

ветерана велоспорта на его родине, на глазах у его болельщиков и спонсоров. Но я

погнался за Аржентином снова. Я бросил ему вызов там, где никто не осмеливался этого

делать, и выиграл дуэль. 37

К концу гонки в отрыв ушли четыре гонщика, в том числе Аржентин, Кьяпуччи,

венесуэлец Сьерра и я. Последний участок пути я несся на всех парах и вышел вперед.

Аржентин не мог поверить, что проигрывает гонку мне, горлопану-американцу. И тогда

он сделал то, что запомнилось мне навсегда. В пяти метрах от финишной черты он

затормозил - нарочно - и занял четвертое место, оставшись без медали. Гонку выиграл я.

На подиуме три места, и Аржентин не хотел стоять рядом со мной. Странное дело, это

произвело на меня большее впечатление, чем оказала бы любая нотация или даже драка.

Тем самым он показал, насколько не уважает меня. Такая вот элегантная форма

оскорбления - и эффективная.

За годы, прошедшие с тех пор, я научился любить Италию и итальянцев - их изысканные

манеры, искусство, кухню и, конечно, их великого гонщика Морено Аржентина. Более

того, мы стали добрыми друзьями. Я очень люблю его, и, когда нам случается

встретиться, мы обнимаемся на итальянский манер и смеемся.

Мои результаты продолжали колебаться так же резко, как я выскакивал из пелотона. Я

атаковал в любое время. Я просто ехал вперед. Если кто-то шел в отрыв, я устремлялся в

погоню - не из каких-то стратегических соображений, а словно говоря сопернику: "Ну и

чего ты добился?"

Свою долю хороших результатов я таки получал, потому что был крепким парнем и

следовал тактике других гонщиков, но большую часть времени я был излишне агрессивен,

снова и снова повторяя ту же ошибку, которую допустил в команде Криса Кармайкла в

Японии: раньше времени вырывался вперед и, лишившись поддержки отставшей

команды, "сдыхал". Иногда я даже в первую двадцатку не попадал. Потом кто-нибудь из

товарищей меня обязательно спрашивал:

- Какого черта ты так делаешь?

- Я чувствовал себя достаточно сильным,- виновато отвечал я.

Но мне очень повезло с тренерами. В национальной команде я продолжал тренироваться

под руководством Криса Кармайкла, а на повседневных соревнованиях в составе команды

"Motorola" мною руководили Оч и менеджер команды Хенни Куйпер. Они общались по

телефону, сравнивая мои результаты и графики, и сошлись в одном очень важном

моменте: моя сила была фактором, которому не научишь. Можно научить пользоваться

этой силой, но научить быть сильным нельзя.

Хотя из-за своей агрессивности я наживал себе врагов, однажды, полагали они, она может

стать очень ценным качеством. Оч и Крис считали, что в гонке на выносливость

велосипедист не только страдает сам, но и перекладывает свои страдания на других, и они

видели в моей агрессивности рождение настоящего хищника. "Ты когда-нибудь слышал,

что кто-то кого-то зарезал ножом и в этом не было ничего личного? - спросил как-то

Крис.- Так вот, велогонки - это тоже что-то очень личное. Не надо обманывать себя. Это

настоящая драка на ножах".

Оч и Крис считали, что если я когда-нибудь научусь контролировать свой темперамент, то

стану гонщиком, с которым нужно считаться. И в ожидании этого события со мной

следует обращаться как можно осторожнее и бережнее. Они интуитивно понимали, что,

если на меня кричать, я вообще могу уйти в себя или взбунтоваться. Поэтому они решили

учить меня не спеша. 38

Есть вещи, которые лучше познаешь на собственном опыте, и Оч с Крисом решили дать

мне такую возможность. Поначалу я никогда не анализировал свои выступления. Я был

исполнен самомнения: "Я самый сильный; никто не может тягаться со мной". Но,

проиграв несколько гонок, я вынужден был задуматься, и однажды до меня дошло:

"Минуточку! Если я самый сильный, то почему не выигрываю? "

Медленно, исподволь Оч и Крис передавали мне свои знания о характере различных гонок

и о том, как каждая из них развивается в тактическом плане. "Бывают моменты, когда ты

можешь, применить свою энергию на пользу делу, а бывают и такие, когда это пустая

трата сил",- говорил Оч.

Я начал прислушиваться к другим гонщикам и позволял им сдерживать меня. В

гостиницах я жил в одном номере с Шоном Иетсом и Стивом Бауэром, ветеранами

велоспорта, которые имели на меня большое влияние. Они учили меня уму-разуму,

помогали держаться обеими ногами на земле. Я же был сгустком живой неуправляемой

энергии. От меня все отскакивало как от стенки, и, когда я говорил им: "Чего тут

рассуждать? Поедем и надерем им задницу", они только закатывали глаза. Оч не только

укрощал, но и просвещал меня. Мне было очень неуютно жить в Европе семь месяцев в

году. Я скучал по безалкогольному пиву "Shiner Воск", мексиканской кухне, горячим и

сухим техасским полям, по своей остинской квартире, где над камином висел череп

техасского длиннорогого быка, обшитый красной, белой и синей кожей, с одинокой

звездой во лбу. Я скучал по красивым машинам, хорошим отелям, любимой еде. "Почему

нам приходится жить в такой дыре?" - возмущался я. Но по сравнению с некоторыми из

отелей, в которых мы останавливались, этот мотель показался бы верхом комфорта: на

полу крошки, в постельном белье чьи-то волосы. Мясо мне казалось безвкусным,

макароны недоваренными, кофе больше походил на ржавую воду. Так я узнал, что

спортивные тяготы распространяются и на бытовой уровень. Но постепенно я

акклиматизировался и жаловался на дискомфорт уже скорее по привычке и на потеху

товарищам по команде. Когда мы подъезжали к очередной гостинице, все только и ждали,

когда я начну жаловаться.

Вспоминая, каким я тогда был "зеленым" гонщиком и человеком, я испытываю

смешанные чувства: неприязнь соседствует с некоторой долей симпатии. Под грубыми

манерами, задиристостью и зловредностью прятался мой страх. Я боялся всего. Боялся

поездов, аэропортов, дорог. Боялся телефонов, потому что не умел правильно набирать

номер. Боялся меню, потому что не понимал, что в них написано.

Однажды во время обеда, устроенного Очем для заезжих японских бизнесменов, я

особенно отличился. Оч попросил каждого из нас, гонщиков, представиться, назвав имя и

страну. Когда подошла моя очередь, я встал и громогласно заявил: "Привет, я Лэнс из

Техаса". Все попадали со стульев. Надо мной опять посмеялись.

Но жизнь в Европе все-таки обтесала меня - это было неизбежно. Я снял себе квартиру в

Комо, на берегу озера, и был очарован этим туманным и пыльным городком, окруженным

со всех сторон итальянскими Альпами. Оч был большой любитель вина и привил мне

свой вкус, благодаря чему я научился понимать и ценить хорошую еду и хорошее вино. Я

обнаружил в себе также способность к языкам и начал кое-как изъясняться на испанском,

итальянском и французском, а при необходимости мог сказать пару слов на голландском.

Я исследовал миланские магазины и узнал, что такое по-настоящему красивый костюм.

Однажды я зашел в Дуомо - миланский собор,- и это в одно мгновение перевернуло все

мое представление об искусстве. Меня ошеломили цвета и пропорции, серая39

неподвижность арок, теплое пергаментное сияние свечей, как будто парящие в воздухе

мозаичные окна, красноречие скульптур.

Приближалось лето, и я мужал. Мои спортивные показатели стали выравниваться. "Все

приходит в свое время",- говорил Оч. Так и получалось. Один американский спонсор,

компания "Thrift Drugs", предложила выплатить премию в 1 миллион долларов тому, кто

выиграет "Трипл краун" - серию, состоящую из трех престижных гонок на территории

США. Я нацелился на эту победу. Все три гонки были очень разными: чтобы получить

приз, я должен был выиграть тяжелую однодневную гонку в Питтсбурге, потом

шестидневную гонку в Западной Виргинии и, наконец, открытый чемпионат США среди

профессионалов, представлявший собой однодневную гонку на 250 километров через

Филадельфию. Выиграть все три состязания чрезвычайно трудно, и компания,

предложившая приз, это хорошо понимала. Для этого нужно быть универсальным

гонщиком: хорошим спринтером, мастером горных трасс и одновременно

"дальнобойщиком". И главное, нужно стабильно показывать хорошие результаты - а как

раз этого мне пока не хватало.

Об этой премии говорили все - и тут же добавляли, насколько невозможно ее получить.

Но однажды вечером я разговаривал по телефону с матерью, и она спросила:

- Какие шансы на победу?

- Хорошие,- ответил я.

К июню месяцу я выиграл первые два этапа из трех, и пресса сходила с ума в ожидании

чуда. Спонсоры уже трепетали, боясь, что придется раскошелиться. Мне оставалось

выиграть лишь профессиональный чемпионат США в Филадельфии - но были 119

велосипедистов, исполненных намерения не дать мне этого сделать. Ажиотаж: был

огромный; по оценкам, вдоль трассы выстроились полмиллиона болельщиков.

Накануне гонки я позвонил матери и попросил ее приехать в Филадельфию. Это означало

потратить на перелеты туда и обратно почти 1000 долларов, но она отнеслась к этим

расходам как к покупке лотерейного билета: если она не приедет, а я выиграю, она будет

жалеть, что не присутствовала при этом.

Я решил, что на этот раз буду действовать с умом, а не лететь сломя голову. "Думай на

протяжении всей гонки",- уговаривал я себя.

Большую часть дня я это и делал - проявлял благоразумие. Но когда до финиша осталось

чуть больше 30 километров, я рванул. Я атаковал на самом трудном участке пути - крутом

склоне горы Манаюнк - и довел себя до исступления. Не знаю, что произошло,- знаю

лишь, что я поднялся в седле и бешено крутил педали с криком, длившимся целых пять

секунд. Отрыв получился огромный. На предпоследнем круге я был уже достаточно

далеко от преследователей, чтобы позволить себе послать матери воздушный поцелуй.

Финишную линию я пересек с самым большим в истории гонки отрывом. Когда я

спешился, меня окружил рой репортеров, но я пробился через них и устремился к матери.

Мы обнялись, положив головы друг другу на плечо, - и расплакались.

Это стало началом фантастического летнего сезона. После Филадельфии я, всем на