А.Д. – С другой стороны, чтобы такую схему построить, нужно на все эти вопросы уже ответить. Берёзкин Ю.М

В общем, мы многие вопросы по поводу схематизации сегодня рассмотрели. Но ещё раз повторяю: то, что мы с вами обсуждали два с половиной часа – это всего лишь теоретическая подоплёка. Самое сложное – как, вообще, всё это делается практически? Как появляются схемы?

Здесь есть два хода: с одной стороны, схемы появляются, когда появляется ситуация неопределенности, или проблемная ситуация. И под эту ситуацию схема строится, чтобы её пройти. Как, например, схема про китайского императора.

А есть, своего рода, «обратная схематизация»: как выделить схему, если она уже была известна какому-нибудь автору, и она двигала (организовывала мысль) этого автора при написании какого-нибудь текста. Но текста культурного, мыслительного и хорошего, например, такого, как статья Георгия Петровича, которую я просил Вас почитать. Здесь проблема заключается в том, чтобы, прочитав этот текст, попытаться «вычленить» ту схему.

Если вы оба эти хода, хотя бы нащупаете и зацепите, можете считать, что вы чуть-чуть прикоснулись к методологической работе.

Ну, и к следующему семинару давайте сделаем так: каждый прочитает эту статью и попытается схему, «спрятанную» в ней, отрефлектировать, помня при этом то, что мы сегодня обсуждали. Вот в той схеме, которая стоит за текстом статьи, всё это (что мы сегодня обсуждали) должно быть.

Если это научиться делать, то можно романы писать по одному в месяц… Все эти «донцовы» и прочие современные графоманы поступают именно так. У них есть (наработаны) определенные схематизмы. Садится такой «писатель» и за месяц – толстенный роман. Нет проблем, если есть соответствующий схематизм. Тоже и с диссертацией: если есть схема, то всё превращается в рутину, в следование шаблону.

Ну, всё, наверное, на сегодня. Всем спасибо!

Методология же, в отличие от научного подхода, может включаться только в том случае, если она наталкивается либо на то, что вообще неизвестно, либо на трудно понимаемое, либо на совсем непонимаемое. К примеру, есть некая область и совершенно непонятно, как в ней действовать? Чему она соответствует, чему не соответствует? Во всех таких случаях, когда возникает либо какой-то логический парадокс, на который впервые люди наткнулись, либо конфликт позиций: одни делают одно с одними средствами, другие делают другое с другими средствами и это – не совместимо, сразу возникает вопрос: как можно соорганизовать то, что в принципе несовместимо? Или третья ситуация, когда возникает своего рода «пустое место», обнаруживается некая лакуна, которая не имеет средств своего осмысления и, соответственно, способов работы в этой области. Во всех таких случаях может работать только то, что называется чистым мышлением. Мышление имеет дело всегда только с совершенно новыми вещами, которые раньше не обсуждались и не осмыслялись.

И на Ваш, Алексей, вопрос ответ следует из этого. Слишком мало людей, которые ставят перед собой задачи, например, найти смысл жизни, или разрешить какой-либо совершенно неразрешимый парадокс. Например, доказать какую-нибудь теорему, которую тысячу лет не могли доказать. Либо каким-то образом совместить способы работы, которые взаимно исключают друг друга.

Во-первых, таких людей просто мало. Чтобы до этого уровня дойти, нужно лет сорок над собой очень сильно «издеваться», заставляя себя работать на износ, но не за зарплату… Как в одном из журналов написано… Есть такой антропологический журнал «Человек.ru», там написано: «Труд постоянно быть человеком и наслаждение быть обезьяной». Люди чаще всего любят наслаждаться и в этом смысле всё время скатываются туда, где методология вообще не работает! Особенно это касается Западной цивилизации, ставшей в Новое время гедонистической («гедонизм» – это наслаждение)… Всё строится на том, чтобы человеку было комфортнее, удобнее, веселее, спокойнее…

Почему и говорят, что на Западе мышление давно кончилось. Кончилось и всё! Там мышление уже не живёт. Мышление живёт только вот в таких местах, где неизвестно, как из какого-нибудь «болота» выбраться. Например, во время Великой отечественной войны в нашей стране был очень мощный всплеск мышления. Когда «припёрли» к стенке, и – либо конец всей стране, либо, соответственно, каким-то образом надо переламывать этот ход катастрофических событий. Вот тогда мышление работало, причем, очень эффективно работало. И, собственно, победили вовсе не за счёт «пушечного мяса», как некоторые говорят. Немцы перемололи бы и оставшиеся 150 миллионов человек. А победили за счёт мысли.

Поэтому неправильно говорить, что это – неизвестные вещи, это всё известно давно. Просто, подобные прорывы, который сделал ГП со своими коллегами-методологами, в истории укореняются всегда медленно. История, как говорится, никогда никуда не спешит.

Нечто подобное произошло когда-то с Аристотелем. Но после того, как он умер, прошло всего лет 100 и про него абсолютно все забыли. И забыли на тысячу лет! Это потом всплыло снова лишь уже в тысяча каких-то годах новой эры. Средневековые схоласты о нём вспомнили, «подняли на щит» и т.д. И теперь он – великий.

Когда человеческий Дух на самом деле достигает значительных высот, такие события – не массовые изначально. Вообще, настоящих философов и методологов за всю историю человечества по пальцам можно посчитать. И с этой методологией, которую Георгий Петрович со своими коллегами породил, всё то же самое. Просто, один к одному! Поэтому это никогда не будет профанироваться, хотя и пытаются это делать. «Профанация» – это распространение на массы того, что массовым в принципе не может быть. Оно изначально, можно так выразиться, элитарное.

Рис. 1. Движение мысли

У Георгия Петровича три или четыре таких «свечи» было за всю жизнь… Сначала речь шла об устройстве науки и проблематизации знания. Это всё привело к содержательно-генетической логике. В науке, как известно, логика формальная. А они породили новый инструментарий, связанный с содержательно-генетической логикой, когда не только движешься в форме, но ещё и постоянно контролируешь, как содержание при этом меняется.

Когда новая логика была построена, началась прямо обратная работа: стали критически разбирать и проблематизировать ими же созданную новую логику, и тем самым породили теорию деятельности. Пару десятков лет создавали теорию деятельности, пока тоже не дошли до предела. После этого «вывалился» деятельностный подход.

Тогда встал вопрос: а деятельностный подход, он что такое? И как устроен? Где его можно применять, где нельзя?… В результате был порожден системомыследеятельностный подход. Выяснилось, что деятельностный подход – всего лишь частная конструкция системной мыследеятельности, когда и мышление, и деятельность еще системным образом должны быть рефлексивно завязаны друг на друга.

Перед самой смертью Георгий Петрович пытался (но уже сил не хватило) проблематизировать свой же системомыследеятельностный подход. И у него был заход на понимание. Он пытался показать, что понимание – это более широкая вещь, более широкое пространство, чем мыследеятельность, где внутри, там, – и деятельность, и всё остальное. Но на эту «свечку» сил уже не хватило.

А поэтому методология – только вот там, в верхней точке, и живёт, пока ты себя там удерживаешь. Когда полностью всё в своём сознании разоформляешь, и за счёт совершенно невероятных усилий складываешь нечто принципиально новое…

Поэтому-то человек, отдельный человек не может это всё удерживать. Для этого и нужны группы людей, которые одновременно над одним и тем же бьются. И за счёт того, что их много, один – одно продвинет, другой – что-то другое, третий, соответственно, что-то третье, глядишь, и нечто получается… А, как только силы иссякают, и уже не можешь удерживать себя в состоянии постоянной рефлексивной «возгонки», в том числе вот в такой, коллективной организации мыслительной работы, всё начинает «проваливаться» в ту или иную предметизацию. И оттуда вываливаются: «теория деятельности», «теория знака», ещё, там, что-то… какая-то «эпистемология», «схематизация» и т.д.

Ну, вот, примерно, так. И как показывает исторический анализ (над этим тоже многие методологи пытались работать, пытались историческую реконструкцию проделать того, как оно вообще в истории всё возникает), практически все великие примерно так и работали.

Вот, допустим, то, что сейчас мы склонны приписывать Декарту, на самом деле, это вовсе не его (не только его) личное порождение. Это достоверно установлено. Был, так называемый, «мерсеновский колледж» или «невидимый колледж». Это была довольно большая группа европейских интеллектуалов, которые постоянно переписывались друг с другом. И все письма шли через друга Декарта по фамилии Мерсен, который сам не был ни философом, ни методологом. Он был организатором. Через него все письма шли, и он со всеми философами Европы переписывался. И по кругу все мысли ходили. Соответственно, была порождена определенная философия, которая впоследствии стала называться «декартовской».

То же самое можно сказать и про Ньютона. Он был создателем Королевской Академии, которая тоже состояла из довольно большого количества людей. Они многое, что сделали. Но почти всё это потом приписали Ньютону. И разобраться сейчас, что сказал сам Ньютон, а что – какой-нибудь безвестный теперь Смит, очень трудно.

И в ММК было воспроизведено, практически, всё то же самое. Поэтому и методологические схемы порождаются только вот там, на самом верху мыслительной «возгонки», когда возникает такое, как бы, «замыкание»: вдруг, ни с того, ни с сего, возникают некие работоспособные формы организации, либо способы принципиально новой работы. Их не было, а тут вдруг – раз! И этот способ, который вживую родился, оказывается, обладает удивительным свойством: его можно прикладывать к разным вещам для решения тех, или иных задач, которые раньше не решались.

Когда это всё вот так порождалось – это и было тем моментом живой мысли и возникновения новой методологической схемы. А как только это всё «вываливалось», когда мы нарисовали схему на доске, то это уже – «экскременты» – следы мысли, не более того. Уже материализованный, предметизованный след мышления, но не оно само.

А там было так. Четырнадцать лет подмастерье должен быть подмастерьем, который обязан смотреть, тщательно изучать, как работает мастер, и пытаться повторить, как он что-нибудь делает. Четырнадцать, не меньше! Лишь потом ему давали возможность сделать шедевр. Если шедевр не удавался с первого раза, то практику подмастерья продляли ещё на год. Потом снова давали возможность сделать шедевр. Как только он шедевр делал, и консилиум мастеров признавал, что это действительно шедевр, и ничего подобного раньше ни у кого не было, ему присваивался статус мастера, или магистра. Он получал лицензию, или право работать самостоятельно и иметь собственных подмастерьев. Вот, примерно, так же и здесь должно быть обучение поставлено.

В отличие от этого, наука всё технологизировала. Формальные методы перекладываются в учебники, учебники раздаются ученикам, всё вдалбливают им в голову, а потом просто спрашивают, как у магнитофона: «воспроизведи то, что ты заучил».

Г.А. – Местами до такого и доходит.

Берёзкин Ю.М. – Ну, так оно и есть.

Г.А. – Вот, что интересно: начиная от самой школы, детям вообще не прививают мышление. Им, например, дают задачу: посчитать площадь треугольника, и они, как автоматы, считают по формуле. А лучше бы им давать некую проблемную ситуацию. Т.е. взять пример из практики – нужно посчитать площадь куска земли какой-нибудь, условно говоря. Чтобы они из множества способов сами выбрали формулу площади треугольника и считали. Чтобы они соотносили то, что они делают, с какой-то неразрешимой задачей.

Берёзкин Ю.М. – Да. Георгий Петрович примерно два года работал в Академии педагогических наук и пытался вот то, что Вы говорите, на специально придуманных педагогических экспериментах с детьми разного возраста осуществлять. Там была у них целая группа: Георгий Петрович, Якобсон (я с ней не знаком) и ещё несколько человек. Они интересные эксперименты проводили. И в них выяснилась масса очень любопытных вещей. Примерно в возрасте трех-четырех лет у ребенка максимальные способности к рефлексии и к сочленению несочленимого. То, что взрослый человек никогда не сообразит, как можно одно с другим соединить – у ребенка это соединяется запросто. А это, собственно говоря, и есть живое мышление. И вот эта, как Кант говорил, способность к воображению, она и является главным механизмом порождения схем и, собственно, мышления.

К первому классу дети ещё сохраняют некоторые способности к рефлексии. Но уже первый класс частично убивает эти способности. К выпускному же классу – рефлексия у детей уже максимально уничтожена. Максимально! Человек – уже автомат, готовый вот к этой жизни в машинной цивилизации. Думанье – минимальное, ориентация на наслаждение – максимальная, а о мышлении – там, вообще, даже не слышали никогда. Если теперь перед таким выпускником обычного десятого класса ставить какую-нибудь серьёзную проблемную ситуацию или новую задачу – никаких шансов на её решение!

(смех)

Методологи в этом обществе являются «шестиногими воробьями», которые никому не нужны, на самом деле.

В этом смысле, Георгий Петрович был марксистом. И он не скрывал этого, часто Маркса цитировал и считал, что то, что сделали с нашей страной – это не марксисты сделали. И у нас на самом деле не марксизм был. Это – плод действий «марксидов». Были такие существа, которые в действительности не были марксистами, а были своеобразными уродами-мутантами от марксизма…Такая мутация марксизма произошла в своё время в нашей и некоторых других странах.

А Маркс говорил очень мудрые вещи. Он говорил, например, что высшее назначение человека – вырваться из царства необходимости в царство свободы. А свободным человек может быть только тогда, когда прикасается к мышлению. Во всех остальных случаях, особенно в этой социальной жизни, человек никогда не бывает свободным, независимым от общества. Он всегда принуждён очень многими разными обстоятельствами, придавлен со всех сторон и вынужден делать не то, что он сам желает, а то, к чему его государство и всякие разные другие организационные механизмы принуждают.

Георгий Петрович говорил, что, поскольку мы все зажаты разными механизмами, нужно умудряться жить в «порах» этого общества. Т.е. там, где нет этих зажатостей. Для этого, собственно, вот такие семинары и проводились, где ничто никого не регламентировало, кроме самой мысли. Если ты поставил перед собой такую задачу, то, с одной стороны, ты должен понимать, что со стороны вот этих организованностей всё это не будет приветствоваться. И это – в лучшем случае. В худшем же случае, если ты начнёшь слишком большую активность проявлять и, например, деятельностный подход пытаться распространить на своё рабочее место или на общество в целом, то дальше неизбежно начнётся реакция. И очень жёсткая. Георгий Петрович, например, из-за своей прямоты и честности больше двух лет ни в одной организации не задерживался. И работал за свою жизнь, наверное, в десятках двух-трёх из них: и в школе, в Академии педагогических наук, и в Спорткомитете, и в Институте дизайна, и в Институте философии, и ещё…Бог знает, в каких других организациях.

Ну, это, примерно, как в военной области. Если ты знаешь, что зенитка стреляет на 3 км, сделай самолет, чтобы он летал на высоте 4 км. Тебя никакая зенитка не достанет. Был даже реальный случай из этой «оперы».

В конце войны Молотову надо было лететь в Англию. А у немцев уже были реактивные самолеты. И что сделали? Сделали четырехмоторный самолет и ещё один специальный мотор – для того, чтобы он нагнетал воздух в эти четыре мотора. И за счёт этого, просто, подняли потолок до 8 км. И он без помех пролетел над всей Германией. Его сколько ни пытались сбивать, так и не сбили.

Вот это вот, собственно, и означает: сработала мысль. Там, где у тебя необходимость принуждает делать что-то такое, что делать либо ты не хотел бы, либо это смертельно, включается мысль и находится нужный инструментарий (или средство), который, позволяет эту задачку решить.